КОКАИН - ПИТИГРИЛЛИ

А так как страдающих морскою болезнью лучше всего предоставить самим себе, то и оставим на время Тито в его одиночестве, тем более, что я имею сказать вам нечто весьма важвое.

А именно:

Восточно-африканский экспресс, который проходил через Дакар, вовсе не существует. Но в этом вина не моя. Мне было удобнее, чтобы он был.

А так как я начал откровенничать, то признаюсь, что и гостиницы «Наполеон» в Париже тоже не существует. Я мог бы назвать другую гостиницу, но не хочу им делать рекламы, да они в этом и не нуждаются.

Теперь войдем в каюту Тито, который укладывает свои чемоданы, потому что виден уже генуэзcкий порт.

XIII.

Как Тито и предвидел, через несколько дней после разлуки воспомииания о Мод снова овладели им. От времени до времени он останавливался на улице и украдкой, чтобы никто не видел, вынимал из кармана карточку Кокаины, в чем мать родила, и любовался ею.

– Ты снова в Турине? – спросил его Ночера.

– Как видишь.

– А что ты будешь здесь делать?

– Умру.

164

– Разве ты там не мог этого сделать?

– Не мог.

– Ты прав, в Сенегалии слишком жарко. Там легче живется.

Ночера шутил, потому что не верил в искренность мысли Тито о смерти Слишком много и часто говорил он об этом. Кто решился на самоубийство, никогда не говорит об этом, чтобы ему не помешали. Кто твердо решил умереть, делает это без всяких предупреждений.

Однажды Тито сказал:

– Я все перепробовал в жизни: любовь, игру, возбуждающие средства, гипнотизм, труд, безделье, кражу; я видел женщин всех рас, а мужчин всех цветов и оттенков. Одна только вещь мне неизвестна смерть. Хочу и ее попробовать.

Пьетро Ночера, чувствуя в этом больше фразерства, чем искреннего и непоколебимого решение, ответил:

– Не разыгрывай трагика, Тито! Не говори о смерти. Жизнь – это фарс, водевиль.

– Знаю, Ночера. Но так как меня он не веселит, то и хочу уйти до конца представления.

– Ты не лишишь себя жизни, – ответил Ночера. – Ты слишком настойчиво говоришь об этом. Во всех твоих словах сквозит желане найти зацепку, чтобы потом сказать: «То, что ты говоришь мне совершенно верно: не стану убивать себя». Я же, наоборот, дорогой Тито, отвечу тебе: кончай свои счеты с жизнью.

– Браво, Ночера! Вот именно от тебя я и хотел услышать ободряющее слово. Единственно, что меня смущает, это то, что я не могу остановиться в выборе рода смерти. Отравиться газом? Это слишком медленно. Ведь это не вежливо заставлять смерть сидеть долго в прихожей, в особенности, когда мы сами приглашаем ее; нельзя также впускать ее по «черной лестнице», когда она должна войти не-

ожиданно с парадного входа. Лучше всего было бы умереть в открытом море. Быть в зале первого класса, в обществе самых красивых и богатых дам, под звуки чарующей музыки пойти ко дну – это было бы то, что мне больше всего нравится, но что поделаешь, Ночера, если я страдаю морскою болезнью.

«Поэтому приходится отказаться от этого рода смерти. Ты, Ночера, должен будешь позаботиться о моем трупе. Я хочу, чтобы меня сожгли в крематории.

– Что за глупости!

– Знаю. Один великий ученый сказал: хочу, чтобы меня сожгли, именно потому, что это глупо.

– А мне так все равно, – заметил Ночера, – бросят ли меня в болото или похоронят в Вестминстерском аббатстве.

– Мне же улыбается идея, – ответил Тито, – обмануть надежды подземных насекомых поживиться моим трупом. Мысль о том, что черви будут глодать меня после смерти, возмущает меня. Итак, ты позаботишься о том, чтобы меня сожгли: это очень ннтересное зрелище. Ты никогда не видел? Тело кажется живым: оно подымается, корчится, простирает руки, принимает самые невероятные позы.

– Неправда.

– Когда увидишь, как меня будут сжигать, то согласишься со мной. Посоветуй же мне хороший способ смерти.

– Бросься с пятого этажа.

– Можно упасть на чужой балкон.

– Бросься под поезд.

– Раз я уже попробовал. Не нравнтся мне. При том часто бывают опоздания…

Ночера спокойно ответил:

– Не знаю, что тебе посоветовать. Если все это так трудно, то лучше всего живи.

166

Тогда Тито стал размышлять в одиночестве и пришел к такому выводу:

«Если я проглочу солидную дозу яду или всажу несколько пуль, тогда смерть неизбежна. Я же хочу выбрать такой способ смерти, чтобы была возможность избежать ее, т. е. дать судьбе, если таковая вообще существует, и если она против того, чтобы я умер, спасти меня. Если я выпью сулемы – умру наверняка, и судьба будет не в состоянии оказать сопротивлеиие. Если брошусь с колокольни – размозжу себе череп, и ни судьба, ни случай, ни Отец Небесный не будут в состоянии удержать меня в воздухе.

«Я хочу предоставить случаю возможность спасти. меня, если, конично случай хочет, чтобы я спасся.

Так размышлял он, направляясь в госпиталь. Здесь он спросил докторшу, с которой был вместе в университете. Было время, когда он увлекался ею немного, но как-то не успел этого высказать, и дело заглохло. Потом был период, что он ей нравился, но и это чувство заглохло. Быть может потому, что любили они в разное время.

– Да, Арнауди, мы могли совершенно иначе направить нашу жизнь. Однажды, когда мы шли с вами вместе, я хотела цризнаться вам, но вы зашли за папиросами и вернулись в возбужденном состоянии: слова замерли у вас ка устах. Вы повернули в другую сторону, и мы раccтались.

– Пожалуй, я был бы счаетливее, чем теперь. Вcе в нашей жизни зависит от того, что сядешь не в тот трамвай, зайдешь раньше времени в табачную лавку или выйдешь из дому одной минутой раньше или позже.

Затем он поведал ей о цели своего прихода: ему хотелось опять поработать, заниматься в лабораториях и в операционных.

– Я очень рада помочь вам, чем только смогу. Пойдемте в обход.

Они обошли все палаты, побывали в покойницкой, заглянули в анатомический театр, затем вошли в лабораторию. Здесь банки с культурами всевозможных бацилл привлекли внимание Тито, и молодая докторесса охотно давала ему объяснение. Воспользовавшись приходом служителя, отвлекшим внимание докторессы на несколько минут, Тито быстро спрятал в карман одну из трубочек, потом прослушав раccеянно раccказы словоохотливой спутницы, нервно простился и вышел. По дороге домой он с радостью ощупывал трубочку с культурой, приносящей верную смерть.

– Тиф! Тиф! Бациллы тифа. Выпью все содержимое. Если судьбе угодно будет спасти меня, то найдется доктор, который будет в состоянии вылечить.

Он взболтал жидкость, вылил ее в стакан и выпил до дна.

– Она вовсе не противная! – пробормотал Тито, запивая рюмкой шартреза.

Вынул из бумажника карточку Кокаины, посмотрел на нее и взял лист бумаги.

«Лишаю себя жизни, потому, что она надоела мне. Всякий интеллигентный человек, дойдя до двадцативосьмилетнего возраста, должен был бы сделать то же.

«Не хочу, чтобы на моих похоронах присутствовало духовенство. Но так как духовенство служит не мертвым, а живым, то, если будут священники, желал бы, чтобы в числе их были также раввин и пастор. Я очень симпатизирую всем священнослужителям, потому что они или пребывают в глубокой вере, и тогда достойны восхищения, или в неверии, и тогда они тоже достойны восхищения, как и все мистификаторы.

«Хочу быть положенным в гроб в желтой пижаме, причем руки должны быть заложены в карманы.

168

«Настоятельно требую, чтобы меня сожгли в крематории.

«Прахом моим наполнить две урны, одну из которых должен получить Пьетро Ночера, другую Мод Фабреж.

«Пьетро Ночера оставляю все мои книги и костюмы. Моему приятелю-монаху – дароносицу, купленную мною по случаю у антиквара. Мод Фабреж (Мадлена Панарди) – все мои немногочисленные драгоценности.

«Деньги жертвую обществу покровительства животных».

Подписал, проставил месяц и число, вложил в конверт, запечатал и сделал надпись: Мое завещание. Открыть, когда буду мертвым.

И, чтобы раccеять меланхолию, вышел из дому, причем, чтобы не умереть под трамваем, внимательно смотрел налево и направо.

Взял большую понюшку кокаину и зашел в кинематограф. Но ничего не видел.

– Когда я говорил матери, что у меня болит зуб, она заставляла вырвать его; когда я жаловался на фурункул – его выдавливали; когда я признавался в том, что женщина приносит мне страдание – мать называла меня дураком. Вскоре после того, как я родился на свет, отец велел позвать священника, а так как он предпочитал одного священника другому, то, значит, предпочитал одного Бога другому; когда я переменил религию, меня назвали ренегатом, потому что я не хотел, чтобы мне служил тот же священник, что и отцу. Когда я был мальчиком, меня воспитывали: воспитание – это ничто иное, как умение лгать делать вид, что не понимаешь вещей, если другому неприятно, что мы это знаем; улыбаться человеку, которому с удовольствием плюнул бы в лицо; говорить благодарю, когда с наслаждением сказал бы ему – чтобы ты околел. Немного лет спустя я воccтал против воспитания и ударился в