Времена не выбирают - Макс Мах

«Ну и зачем ты здесь?» – спросил он себя, скосив глаза к окну. С этой позиции он мог видеть только часть уличного указателя.

«Ольга».

Полина…

Он знал, зачем сюда пришел, но ему было неловко и даже стыдно признаться самому себе (себе даже больше, чем кому-нибудь другому), что все это было лишь затем, чтобы увидеть ее имя. Однако от правды не уйдешь, даже если очень этого хочешь, а он не любил лгать. Во всяком случае, себе и своим друзьям.

«А потом ты поедешь пить кофе к Реувену…» – Ольга не иронизировала, она просто предполагала.

«Непременно, – твердо ответил он, переводя взгляд на зеркало. – Сначала Ольга Зиг, 10, потом Эммануил Зильбер, 39, а еще потом – книжная лавка на Неверов. Имею я право?»

«Имеешь, – согласилось с ним его собственное отражение. – Только не затягивай, брат! Сдохнешь по дороге, и все твои благие намерения обратятся в ничто».

– Как обычно? – поинтересовался Арик.

– Да, Ари, – ответил он, вглядываясь в свое собственное лицо по ту сторону времени. – Да, как всегда.

Таким, как сейчас в зеркале, он был шестьдесят лет назад. Таким увидела его в первый раз Ольга. А кто еще, кроме немногочисленных фотографий, оставшихся от того времени, помнил его таким? Два-три все еще живых «мальчика» из его Волчьей Сотни, в которой на самом деле никогда не было так много людей, но и они, перешагнув уже восьмой десяток, сражались теперь с маразмом и склерозом, а не с контрразведками половины стран Европы.

«Ты остался один», – сказала Ольга, и он услышал в ее голосе печаль и сострадание.

«Я не один», – возразил он, отметив, что она так ни о чем и не догадалась. Это был хороший признак. Если не догадалась Ольга, то и Китовер – сука! – не догадается.

«Я не один», – сказал он.

«Он не один», – подтвердил Янычар, умудрившись вклиниться в их разговор через два квартала.

«Не вмешивайся, Зильбер!» – потребовала Клава, никогда не упускавшая случая напомнить Янычару, кто в доме хозяин.

«Молчи, женщина! – с любовью в голосе огрызнулся Зильбер. – Мы на Востоке или где?»

– Как полагаете, профессор, – спросил щелкавший над его головой ножницами Арик. – Чем кончится эта история с польскими претензиями?

– Ничем, – хмуро буркнул старик. – Оперетка.

– Оно так, – согласился парикмахер. – Но, если Германия двинет свои танки…

– Арик! – Маркус не сразу понял, кто сейчас возмущен больше: он нынешний, старый и желчный, или тот, другой, что упорно не желал исчезать из зеркала перед ним, молодой, циничный, жестокий сукин сын, каким он был шестьдесят лет назад. – Можно подумать, у русских закончились бронеходы!

– Оно так. – Казалось, у Арика вовсе нет других слов в запасе. – Но уступать-то никто не хочет.

– Договорятся, – уверенно предположил старик.

– Как знать, – снова не согласился Арье Гутник, подравнивавший волосы на его затылке. – И потом, где они найдут для этого двух подходящих евреев?

– Не надо пересказывать мне старые анекдоты, – предложил Маркус. – А евреи есть везде.

– Это верно, – не стал спорить парикмахер. – Я не рассказывал вам, профессор, как я однажды вел переговоры посреди минного поля?

– Нет, – буркнул старик, недовольный тем, что болтовня Арика отвлекает его от собственных мыслей.

– Ну, это сказочная история, – довольно улыбнулся парикмахер. – Дело было осенью пятидесятого, в Боснии. Вы помните, профессор, какая там была каша?

– Осенью? – переспросил Маркус, но уже спрашивая, воочию увидел перед собой карту Балкан. – Да. Да, – повторил он. – Шестая армия Бюхнера прорвалась в Словению в сентябре.

– Прорвалась, – кивнул Арик. – Но мы-то сидели в Крайне и бодались с русскими, а сербы уже взяли Ливно и до Сплита им оставалось всего ничего, километров семьдесят, я думаю. А у нас все снабжение шло как раз через Сплит и Шибенек, и как сложатся дела у Бюхнера и итальянцев, было все еще неясно, потому что восточнее Балатона Баторский[44] уже один раз их очень сильно побил. В общем, труба дело. И вот нашему аге пришло в голову послать разведгруппу к Бихачу, и мы пошли.

Ари хмыкнул, по-видимому, вспоминая сейчас себя там и тогда, молодым подрывником на той давней войне, в Боснийской Крайне осенью пятидесятого, когда на Балканах сошлись в жестокой схватке все кому не лень, а не лень было многим.

– Ода, мой господин, там была дикая бойня, если по совести, но я ведь начал о другом. Там горы кругом, лес, и горы, и река. Кажется, она называется Ила, но спорить не стану, может быть, это была какая-нибудь другая река, да и не в ней дело, потому что до нее мы, собственно, и не дошли. Мы, видите ли, влезли в темноте на минное поле, и ни туда ни сюда. Хоть плачь, но ни плакать, ни делать других резких движений не полагалось. Линия фронта в горах вещь относительная, как вы понимаете. Черт их знает, русских, может, они как раз над нашей головой теперь сидят и только того и ждут, чтобы мы, значит, себя раскрыли. В общем, лежим, и я пытаюсь нащупать проход, ведь как-то же мы в эту ловушку заползли, ведь так? Ну а коли так, то и выползти должны бы, надо только направление понять. Ну вот я его и понимаю, как могу, это направление, а лейтенант наш, Азизом его звали, иногда, значит, мне легонько так подсвечивает из-под плащ-палатки. Боялись мы светить. Ночь, в темноте свет далеко видно. И действительно, ковыряюсь я, стало быть, и вдруг краем глаза вижу свет. Слабый и на малое время, но несомненный свет. Ну, затаились мы, лежим тихо, ждем. Ждали-ждали и дождались, опять свет мелькнул. А уж после третьего раза и сомнений не осталось. Кто-то метрах в сорока от нас, не больше, тоже тропинку ищет и хоронится при этом, ну прямо как мы. Русские, конечно, больше-то вроде некому. Посмотрели мы чуток, и вот что выходит. Выходит, к нам они ползут, в смысле в нашу сторону. И означает это, что пришел нам конец. Ведь когда они доползут и в нас носом упрутся, нам придется стрелять. Раскроемся, даже если уцелеем, а это значит, что минометам ихним выцелить нас уже будет несложно. Русским конец, но и нам тоже. Такой расклад.

«Набуко», – вспомнил между тем Маркус под тихое журчание рассказа Ари Гутника. – Деби сказала: «Набуко».

Было ли это случайностью? Могло ли быть? Или это все-таки знак судьбы? Что-то такое, во что верят не только вздорные малограмотные старухи, но в первую очередь люди самых экстремальных военных профессий: летчики и саперы и еще, разумеется, разведчики?

Она была удивительно хороша, похожа на молодую Гизеллу Урбах, если подыскивать сравнения. Впрочем, в ту пору Гизелла «Вертера» или «Сна в летнюю ночь» еще носила пышные белые банты и жила не в Мюнхене, а в маленькой деревушке под Фрейбургом. Но сходство, оглядываясь назад, просто поразительное. Или это ему теперь так кажется? Высокая, сероглазая, с высокими скулами, а фигура такая, что мужчины начинали плыть даже при случайном касании взглядом. Она внезапно появилась в том открытом кафе на Пьяцца Бра, и он уже не мог отвести от нее глаз. Никогда.

Девушка в открытом платье из розового крепдешина вышла откуда-то из-за его спины, огляделась рассеянно и села за соседний столик, всего, быть может, в метре-полутора от Маркуса. И сразу же рядом с ней оказался официант в традиционном длинном фартуке и с выражением полного и окончательного счастья на молодом смуглом лице. Судя по выражению лица, девушка попыталась вспомнить, как делают заказ по-итальянски, но не вспомнила и на французском попросила принести ей кофе по-турецки. Камирьере,[45] как и следовало ожидать, по-французски говорил, но девушку вполне демонстративно не понял.

– Scusi. Прошу прощения, синьорита, – сказал он сразу ставшим скучным голосом. – Повторите, будьте любезны, ваш заказ.

– Кофе! – нервно и потому излишне громко сказала красавица. – Пожалуйста! То есть per favore… un caffe… кофе… По-турецки!

– О! – Камирьере, кажется, начинал что-то понимать. – Si! Кофе! Да, синьорита, конечно, кофе. Но какой кофе?

– По-турецки! – неуверенно повторила девушка. – Вы понимаете меня?

– О, конечно, синьорита. Конечно, я вас понимаю. – Парень снова начал улыбаться, но его улыбка Маркусу решительно не понравилась. – Вы хотите кофе. Но как это кофе по-турецки? Что это, синьорита?

Она была, кажется, уже не рада, что захотела кофе, что пришла сюда, что вынуждена говорить с этим остолопом. Но делать было нечего, и девушка принялась объяснять технологию приготовления кофе по-турецки, технологию, которую, будем откровенны, в Европе мог не знать только полный идиот. А идиот слушал ее внимательно, кивал, словно китайский болванчик, и повторял: «Си, синьорита. Си», а потом, просияв, хлопнул себя по лбу и сказал:

– О да, синьорита. Я понял. – И продолжил с неожиданной холодной надменностью («И куда же девалось твое дружелюбие, парень?»): – Вы имеете в виду кофе по-неаполитански, синьорита. Это называется кофе по-неаполитански. Это так называется, синьорита, и не называйте его иначе, пожалуйста. Потому что вас не поймут, синьорита, и у вас могут быть неприятности, синьорита. Потому что так готовят кофе в Неаполе, и, видит бог, весь мир знает, что это кофе по-неаполитански.