Книжка для раков. Книжка для муравьев (сборник) - Кристиан Зальцманн

Один из гостей пожал плечами, выразил ему одобрение и сказал, что, разумеется, это неприятно.

Но после трапезы он сел в углу, подозвал к себе Христофа и спросил: «Но скажи все-таки, Христоф! От кого же ты слышишь плохие слова?»

Христоф засунул палец в рот и ничего не ответил.

– Ну? И не стыдно тебе? От кого же ты услышал слово «живодер»?

– От папы.

– А от кого ты услышал «живодерный нож»?

– От мамы.

Тут мадам окончательно потеряла терпение. «Ты, подручный палача, – сказала она, – от кого ты этому научился? От меня? Погоди, пусть только господа уйдут, я разобью тебе рыло, хам; подумать только, он говорит, что от своей мамы научился этим грубостям! Ты хоть раз в жизни слышал от меня такие слова?»

2. Если в доме Хлои что-нибудь происходило не так, как ей хотелось, то она пыталась слезами унять свое огорчение. Если случался какой-нибудь недосмотр при приготовлении пищи, или муж о чем-либо ей напоминал, или служанки ей прекословили, то она падала на диван и заливалась горючими слезами.

Однажды к ней пришла ее сестра, и она тут же залилась слезами.

– Сестра! – спросила та испуганно. – Что случилось? Что с тобой?

– Ах, оставь меня.

– Быть может, болен твой муж?

– Нет.

– А твои дети здоровы?

– О, да.

– А ты не поссорилась с мужем?

– Вовсе нет!

– Наверное, тебя что-то огорчило? Я угадала, не так ли?

– Оставь меня!

– Ну, сестра! Скажи все-таки, чего же тебе не хватает? Быть может, я сумею тебе помочь.

– Нет, ты мне не поможешь.

– Ну, этого знать нельзя. Выговорись, я ведь твоя сестра.

– Сегодня все причиняет мне огорчение. У меня есть юбка, которую я шила больше трех месяцев, и сегодня она должна была быть готова. Так вот, она лежит по-прежнему такой же, какой была два часа назад.

– Если беда только в этом, то не стоит придавать этому большого значения. И почему же ты ее недоделала?

– Если уж суждено быть беде, то ее не миновать. Когда у меня так замечательно получалось с шитьем, мне не хватило красного шелка. Я послала за ним служанку. Сперва она вечность отсутствовала, затем возвращается и приносит – она приносит голубой шелк.

Подобные сцены можно было наблюдать в доме Хлои чуть ли не каждый день. Тогда ее дети обступали огорченную мать, добавляли свои слезы к ее слезам и таким образом настолько приучились к плаксивости, что не могли противопоставить превратностям жизни ничего, кроме слез.

Старший сын Хлои теперь офицер, но у него по-прежнему дает знать о себе то впечатление, которое произвел на него пример матери. Всякий раз, когда в компаниях ему говорят что-то обидное, у него на глазах выступают слезы. В таком случае он удаляется и ищет угол, где может дать волю своим слезам.

3. Орбиль очень любил шутить, но больше всего он был склонен к определенному виду шуток, а именно к непристойным. Он держал в голове коллекцию из по меньшей мере трех тысяч скабрезных анекдотов, которыми умел веселить компанию, невзирая на то, что большинство из них были такого свойства, что под стать только матросам, но ему доставало все-таки смелости преподносить их при каждой удобной возможности. Комплименты, которые он расточал женщине, всякий раз были пошлыми, и если он сидел рядом с самой бледной женщиной, ему удавалось превратить ее бледность в самый яркий румянец, нашептав ей на ухо по поводу блюд, которые подавали на стол, нечто весьма «остроумное».

И пример отца сильно подействовал на детей. Мальчик в свои шестнадцать лет мог рассказать о дюжине своих, как он их называл, любовных приключений, а в запасе у дочерей было так много двусмысленных шуток, что даже ямщик хвастался тем, чему научился у них во время одной увеселительной поездки.

4. У мастера Фарауфа имелся принцип, согласно которому приветливое любезное поведение – это нечто женское, и наоборот, мрачное лицо и злобность – именно то, что нужно мужчине. И он не только имел этот принцип, но и вел себя в соответствии с ним.

Если он утром ходил по дому, то был слышен такой страшный рык, что можно было заподозрить медведя, если бы запертые на засов двери убедительно не доказывали, что гул исходит от человека.

Если его толкала одна из дочерей или нечаянно наступала на ногу, то он наносил ей кулаком такой сильный удар в бок, что она едва удерживалась на ногах, и говорил: «Дурында! Ты что, слепая?»

Замечания, которые он делал своим близким, сплошь представляли собой вопросы, которые были такими злыми, что, кроме членов его семьи, уже к ним привыкших, любого другого повергли бы в ужас.

– Что тут делают башмаки? Наверное, ты хочешь ими украсить дом? В следующий раз лучше уж поставь их на комод.

– Когда же ты будешь готова? Наверное, ты хочешь когда-нибудь стать благородной дамой, раз ты такая вальяжная?

– Что это за жратва? Что за манера – честному мастеру подавать на стол такую бурду?

Вот таким тоном мастер Фарауф делал замечания членам своей семьи.

Его приказания точно так же обращали на себя внимание. И когда он их отдавал, это было похоже на то, как шкипер разговаривает со своими матросами.

Зато он очень был рад видеть, что все его дети ему подражали. Один у другого никогда ничего не просил спокойным тоном. Маргрет силой вырывала из рук Катарины нож, швейную иголку, ножницы или какую-нибудь другую вещь, которая ей понадобилась, а та крепко их держала, топала ногами и вопила. Их игры длились не больше двух минут, а затем они набрасывались одна на другую, как кошки, сопели, строили устрашающие гримасы, грозили кулаками и вцеплялись друг другу в волосы. За столом они пихали друг друга ногами и локтями.

Их перекошенные лица – самые надежные стражи их целомудрия, поскольку они отпугивают любого приближающегося мужчину.

5. Госпожа Гертруда никогда не позволяла себе появляться иначе, чем с ребенком на руках. С ребенком на руках она часами расхаживала туда и сюда возле дверей своего дома; с ребенком на руках она сидела по многу часов на стуле, и с ребенком на руках четверть дня она дремала на кровати.

С ребенком на руках она выходила из спальни, не допуская и мысли о том, что надо убрать кровать и позаботиться об устранении выбросов природы. С ребенком на руках она садилась за стол, с ребенком на руках стояла возле него и смотрела, как накрывают на стол, когда вновь наступало время обеда. С ребенком на руках она шла на кухню и во двор, наступала на ложку и нож, спотыкалась о ведро и швабру, и никогда ей не приходила в голову мысль хоть что-то убрать.

И во всем ее доме дело обстояло так, как в доме женщины, которая с утра до вечера держит на руках ребенка.

Ее муж часто был недоволен таким бытом, обращал внимание на беспорядок и неопрятность, призывал убраться, но всякий раз слышал в ответ: «Неразумный муж! Как я могу заниматься домашним хозяйством, если целый день на мне ребенок?»

Матильда, единственная дочь, которую она взрастила, ныне замужем и уже в первые три месяца своей супружеской жизни выглядит так, как женщина, на которой весь день ребенок. До сих пор нельзя было выяснить, какой естественный цвет ее кожи, потому что ее щеки и руки покрывает вечная грязь.

И уж совсем законченный вид придают ей светлые волосы, которые всегда можно растрепанными видеть по шее и лбу. Свой костюм она умеет хорошо подбирать, так как цвет белья и одежды полностью гармонирует с цветом лица. Чулки дырявые, а ботинки скособоченные.

Как выглядит комната, сказать не могу, поскольку, кроме ее супруга, простому смертному трудно решиться в нее войти. Вонь от гниющей пищи, грязных платьев и выбросов природы отпугивает каждого, кто ступил на порог.

6. Совершенно иначе вела себя госпожа Гетвига. Она целый день не делала ничего другого, кроме как прибирала, наводила порядок, чистила и стирала. Чистота в ее доме распространялась и до уборной.

Она так любила чистоту в доме, белья и одежды, что при этом забывала про себя. О том, чтобы постричь ногти, она не думала до тех пор, пока один из них не обламывала. На пол ее комнаты было смотреть приятнее, чем на ее шею и бусы, а испарения из ее уборной были терпимее, чем дуновение ее рта.

И барышня Гетвига – живое воплощение матери. Можно восхищаться чистотой ее дома и костюма, но саму ее, похоже, надо расценивать как нечто второстепенное.

1. Господин Ульпиан[23] считал, что человек с положением должен во всем, в том числе и в выборе своих занятий, отличаться от черни, а все неблагородные занятия предоставлять быдлу. К этим неблагородным занятиям он имел обыкновение относить и воспитание детей, которое он целиком предоставил сорокалетнему домашнему учителю и челяди.

Поэтому он постоянно держал детей в отдалении от себя и ни разу не позволил им есть за его столом. Все, что он делал, – это иногда справлялся у домашнего учителя об их поведении. Поскольку тот всегда их хвалил, то он полностью на этом успокаивался.