Книжка для раков. Книжка для муравьев (сборник) - Кристиан Зальцманн

В конце этого описания он спросил: «Не хочется ли и тебе тоже такого счастья, милая Лотта?»

«А? Что вы сказали?» – спросила очень смущенно Лотта.

Славный ребенок не воспринял ничего из того, что он говорил. Она чувствовала в себе призвание к чему-то большему, чем семейные радости, которые испытывает и батрак, что она предназначена к светской жизни, и нравиться свету было теперь ее самым горячим желанием. Поэтому во время его речи она составила важный план, как ей раздобыть головной убор, изображение которого она увидела в последней части журнала роскоши и мод.

Как только Лотту освободили от занятий с господином Юлиусом, она вступила на великий жизненный путь, для которого, по ее мнению, она и была создана. С истинной самозабвенностью она пренебрегла своим собственным образованием и жила просто для мира. Нравиться каждому, особенно молодым мужчинам, было ее сердечным желанием, которое она стремилась осуществить не только с большими тратами, но и жертвуя даже своим душевным покоем.

Камерный советник господин Шметтерлинг был очень счастлив обладать этим сокровищем, которого добивались две дюжины юных господ.

Он провел с ней семь дней брака, заслуживающего того, чтобы считать его образцом удачного брака. Он мог бы быть счастлив всю жизнь, если бы исполнялись его капризы.

Но он потребовал, чтобы его супруга руководствовалась его вкусом, а свою активность ограничила улучшением домашнего быта.

«Какое же это мелочное, несправедливое требование! – подумала Лотта. – Я должна ограничиться мужем, домом, его тесным кругом? Как вульгарно! Есть свет, мнением которого я хочу руководствоваться». Этому космополитическому принципу она оставалась верна до своего последнего вздоха. Одежду, компанию, образ жизни она выбирала не по воле мужа, а по вкусу своих поклонников.

Если пожертвовать всеми своими принципами – героизм, то Лотту можно по праву причислить к героиням первой величины; она пренебрегла любовью мужа, поставила на карту здоровье и добродетель своих детей, пожертвовала своим собственным здоровьем и душевным покоем, все свое состояние она отдала верующим, и все это с одной целью – понравиться свету. Хотя умерла она в нищете, а в последние дни ее земной жизни многие люди ее даже презирали, ее все-таки тешила мысль, что она сделала все возможное со своей стороны, чтобы снискать одобрение мира.

Как привить детям вкус к безделью

Почаще изображай им тягость работы и сладость безделья!

Из всех искусств искусство безделья самое трудное. Тягой к работе наполнена вся природа человека, его кровь, нервы, сердце и его желудок. Она дает знать о себе уже у новорожденного ребенка, который упирается руками и ногами, чтобы высвободиться из пеленок и иметь возможность действовать по собственной воле. И даже если предназначение человека искали исключительно в пищеварении, а заслуги человека определяли по количеству блюд и бутылок, которые он опустошил, то все равно природа взывает к труду, по меньшей мере в качестве средства жить сообразно этому великому предназначению, поскольку все-таки именно труд существенно способствует пищеварению. Но как раз из этого видно, сколько требуется стараний, чтобы научиться безделью и обуздать сильнейшую тягу природы к труду.

Воспитание и наглядный пример тоже могут здесь многое сделать, как это можно увидеть из истории мастера Пигера[21].

Если мастеру Пигеру предстояла работа, требовавшая лишь некоторых усилий, то он говорил о ней уже за несколько недель до начала. Он потягивался, зевал, вздыхал и говорил: «Будущая неделя, да, будущая неделя, для меня она будет невыносимой, мне придется работать! Если бы только эта проклятая работа была уже позади!» Если наступала работа, то он кряхтел, как человек, которому невмоготу. Каждые четверть часа он падал на скамью и вздыхал: «Ах, Боже милостивый! Работа! Работа! Тут и своей жизни уже не рад будешь».

Воскресным и праздничным дням он придавал очень большое значение. Когда наступала суббота, он всякий раз говорил: «Слава Богу! Неделя прошла, завтра воскресенье, я хочу спать как сурок. До девяти часов чтобы никто не поднимал меня из постели». И он держал слово.

Когда в их краях отменили третий выходной день, он пытался этому воспрепятствовать усерднее всех.

Если он видел идущего по улице капиталиста, то показывал его своим детям и говорил: «Как хорошо живется этому человеку! Ему не нужно себя утруждать, он может есть и пить, что хочет, и спать, сколько хочет».

Его старший сын Никлас превосходно усвоил эти уроки и постарался им следовать. Первые тринадцать лет его жизни были постоянным бездельем, и его учителям лишь при помощи постоянных побоев удалось научить его читать и писать.

Мастер Пигер был бы только рад, если бы его сын провел остаток своей жизни в покое. Но так как был он бедным и поэтому не знал, как обеспечить сыну такой доход, который просто-напросто необходим для ведения совершенно праздной жизни, то однажды он все-таки оказался вынужден задать ему важный вопрос: «Никлас, кем ты хочешь стать?» И Никлас ответил с большой решимостью: «Студентом, отец, студентом!» Ибо он полагал, что студенту нечего делать, кроме как пьянствовать и курить табак.

И мастер Пигер одобрил решение сына и позволил ему стать студентом. Поскольку ему приходилось работать во многих знатных домах, он сумел договориться о бесплатных столах и стипендиях для подающего надежды сына, и на 19-м году своей жизни, который приходится на 1750 год, Никлас был действительно рад тому, что стал студентом. Таковым он является и теперь, в 1788 году, когда мы об этом пишем.

Первую треть своих студенческих лет он жил на стипендии; вторую – на игры, веселясь и надувая молодых неопытных приезжих; в третьей, правда, он влачит жалкое существование. Веселость постепенно идет на убыль, уловки, которые он применяет в игре, раскрываются, парик теряет один волос за другим, пиджак изнашивается, белье прохудилось до дыр, насекомые одолевают; но его брат отправился к морю! Кто знает, не добудет ли он пятьдесят или сто тысяч талеров, не умрет ли он в угоду ему и не получит ли он рано или поздно в письме из Голландии уведомление, что он – наследник всего его состояния? В этом приятном ожидании он хладнокровно терпит то, как его терзают голод и насекомые.

Как привить детям алчность

Внушай им, насколько это возможно, мысль о большой ценности денег!

Был ли господин Гарпакс[22], как утверждают некоторые, действительно алчным? Не берусь судить. Насколько известно, он очень любил деньги. Самыми счастливыми в его жизни были часы, когда он считал деньги, а те дни, когда он заработал больше всего, он считал проведенными с наибольшей пользой. Слова «счастливый» и «богатый» имели для него одинаковое значение.

Эту мудрость он пытался внушить теперь и маленькому Готфриду. Если он в его присутствии говорил о деньгах, то всякий раз это делалось с величайшим восторгом, а если речь заходила о прошедшей войне, когда торговля фруктами принесла ему сто процентов прибыли, то глаза его сверкали, щеки пылали, а по всему его лицу разливалась радость, какую испытывает филантроп, когда во время своих путешествий он приезжает в то место, где несколько лет назад совершил благородный поступок. Если он слышал о ком-то, что тот получил богатую жену или хорошее наследство, то всякий раз говорил: «Ну, надо же! Вот это я понимаю! Вот это я называю свезло».

Это было равносильно тому, как если бы он сказал: «О мой Готфрид! Чем больше у тебя денег, тем ты счастливее. Все, что говорят о честности, человеколюбии, тихой радости добродетели, – полный вздор; я, поверь мне, прожил долгую жизнь, но никогда не испытывал радости слаще, чем радость от звона монет. Поэтому твоя главная цель во всем, что ты делаешь, должна сводиться к тому, чтобы зарабатывать деньги. Все остальное ты должен рассматривать как второстепенное дело».

Он решительно выступал против всего, что требовало затрат. Любую пешую прогулку, любой званый ужин, устраиваемые его согражданами, он объявлял смертными грехами, за которые в свое время их непременно накажут. Ему хотелось, как часто говорил, дожить до того дня, когда таким легкомысленным людям придется просить на пропитание; он уже знал нескольких таких ветрогонов, с которыми в конце концов именно так и было. Милостыню он не подавал никогда, но всякий раз, если об этом говорил, глубокомысленно добавлял, что любовь начинается с себя, что нельзя что-либо давать, пока у тебя нет лишнего, и убеждал себя самого, что добро делают только тем, кто этого заслужил. Но поскольку, как он считал, ничего лишнего у него не было никогда, да и у всех бедняков, живших в его городе, он знал недостатки, которые, по его мнению, делали их недостойными пользоваться благодеянием, Готфриду никогда не доводилось видеть действительно благодетельного поступка от отца.