Гипнос - Альберт Олегович Бржозовский

горя и радости подчиняются только те, кто их способен испытывать. Самое интересное в том, что большинство из тех, кто знает о циркадном ритме, воспринимают его, как результат эндогенных процессов, но его природа возникновения куда более сложная». Я почти не слушал ее, так как мои мысли были направлены в другую сторону, и не поддерживал разговор. Мне было странно то, насколько сильно на меня повлияло присутствие Брауна. Я воспринимал его появление, как предательство родственной души. Мне хотелось выспаться. Принять душ. Посмотреть кино. Я оделся и вызвал такси, наскоро простившись со своей напарницей. Когда дверь в ее квартиру закрылась за моей спиной, на меня снизошло осознание, почему оперативникам нельзя знать друг друга в лицо. Если бизнес и личные отношения разделять возможно, то связь, обретённая в Джуджионе, была неотделима от реальной жизни. Я сел в пригрохотавший к подъезду Арнеллы старый Понтиак и назвал свой адрес. За окном мелькало все, что мелькало обычно. Я не испытывал ни восторга ни отвращения от улиц; разглядывал озябших потаскух, трущихся о фонарные столбы и высокомерных леди в песцовых манто, проходящих мимо. Разглядывал измученных мамаш с извивающимися в слезной агонии чадами, и представлял, кто из моих бывших однокурсниц, хихикавших над скорбной фаллической символикой монумента Вашингтона, мог примерить не себя роли и типажи, блуждающие по улицам в иллюзии процесса достижения цели. Лил дождь. На светофоре перекрестка водитель такси посмотрел в мою сторону, но сквозь меня, сквозь стекло двери пассажира. Я инстинктивно посмотрел в ту же сторону и увидел в подворотне раскисший бездвижный силуэт. Он был мал, неказист и хрупок, отчего я ассоциировал его с бездомным животным.

— Видите? — Спросил таксист.

— Да. Это собака.

— Лежащая под дождем?

⁃ Значит, дохлая собака.

Я снова посмотрел на мутные темные очертания, оказавшиеся мне на этот раз грудой тряпья.

— Нужно посмотреть, — сказал таксист и, включив аварийный сигнал, покинул автомобиль. Таксист был грузен и крепок в прихрамывающей походке.

— Эй! У Вас вообще-то пассажир! — Крикнул я.

Я вышел на улицу, наблюдая, как таксист копается в темной бесформенной массе. Подойдя ближе, я понял, что под руками таксиста бездвижно и скомкано лежит худое женское тело. Полы обляпанного мелкими синими цветочками платья девушки задрались до пояса, и я видел, что на ней нет белья.

— У нее огнестрельное ранение в брюшную полость, — сказал водитель, — отверстие находится близко к середине живота. Возможно, поврежден костный мозг. Я опустился на колени рядом с ними. Раненая стонала, мелко тряслась изнутри, пыталась кричать, но не двигалась. У нее была грязная смуглая кожа, от которой исходил узнаваемый влажный диковатый природный запах. Мексиканка.

— Нужно вызвать скорую, — беспомощно сказал я.

Раненая обратила ко мне воспаленный, затоптанный слезами взгляд и, пища, как выпавший из гнезда птенец, до крови закусила нижнюю губу. И это были вовсе не те слезы, которые женщины обычно насильно выдавливают из себя, чтобы поставить в безвыходное положение мужчину. Это не те слезы, которые используются во имя пробуждения жалости. Не те слезы, которые обязуют свидетеля прибегнуть к устранению причины их появления. Это слезы смиренного отчаяния и принятия трагического конца.

— Вызывай, — сказал таксист. А затем обратился к девушке, сжав пальцами ее скулы и достав из кармана свободной рукой футляр с капсулами: — Я могу помочь тебе. Смотри на меня. Это — сильное обезболивающее. Сульфид морфия. Тебе нужно его проглотить.

Таксист вложил в синий рот мексиканки капсулу, но она выплюнула снадобье вместе с тягучей слюной, повисшей упругой ниткой на ее подбородке. Таксист подобрал расплывающуюся от дождевой влаги желатиновую облатку и втолкнул ее прямо в глотку раненой. Я увидел, как во рту мексиканки дергался скользкий обрубок языка, пытавшийся вытолкнуть пальцы таксиста, а затем ее челюсти сжались, и по ее зубам потекла алая кровь водителя.

— Подействует через несколько минут, — сказал он, — теперь нужно выяснить, задет ли позвоночник. Для этого ты должна попробовать двигать ногами и руками.

Тяжело дыша, мексиканка согнула левую — ближнюю ко мне — руку в локте, и я увидел, что на ее пальцах нет ногтей. Только запекшаяся бордовая сукровица вперемежку с грязью.

— Что ты делаешь? — Спросил я.

— Позвоночник в порядке, — не обратив внимания на мой вопрос, сказал таксист, — нужно прислонить ее к чему-нибудь. Обвив затылок пострадавшей белыми пальцами, таксист придерживал ее голову и взглядом указал мне на стену дома. А мексиканка цеплялась за нас мутными черными глазами. Не теми глазами, что ищут сочувствия и защиты. Не теми глазами, что смотрят с экрана, когда загримированная актриса пытается передать непонимание чужого языка. Не теми глазами, которые обычно выражают бессилие. Но теми глазами, которые больше никогда не захочется увидеть из-за боли в них.

Мы переместили девушку в полулежащее положение.

— Ткань одежды прилипла к ране, я не могу её очистить, — сказал таксист мексиканке, ощупывая ее поясницу, — удаление материи может усугубить кровотечение, а это нам с тобой сейчас совсем ни к чему. Кровь выделяется пульсациями, значит есть задетые вены. Надо сделать перевязку.

Вместе с этой фразой начал действовать морфин, и мексиканка желеобразно обмякла. Ее дыхание успокоилось, и взгляд, наполнившийся маслянистым вечерним блеском, поднялся к осыпающимся грязными каплями крышам. Облегчение — как физическое, так и психологическое — вывело на лице раненой слабую дугу улыбки. Болезненной, ненастоящей улыбки. Сбросив вымокшую и потяжелевшую сорочку, таксист скатал из нее плотный валик и перевязал рану мексиканки.

— Все было бы проще, не будь ее болевой порог настолько высоким. Ей, видимо, пришлось здорово потерпеть за свою жизнь.

После этого я открыл глаза и обнаружил себя проснувшимся в такси. Меня одолевало бессилие. Мозг пытался дать организму отдохнуть, и я засыпал бесконтрольно. Все складывалось воедино. Откушенный Арнеллой язык. Национальность официантки в «Красном слоне». Вопли в подворотне, которые я слышал по дороге в кофейню, где работала моя напарница. Все складывалось воедино и превращалось во внутрисонные образы, над которыми я не имел власти. «Все, что не имеем мы — имеет нас».

Я сделал все, как планировал — принял душ, посмотрел кино и выспался. Восстановился и привёл мысли в порядок. Дома я чувствовал себя уравновешенно и привычно. Мне это нравилось. Пока я одевался, в затылок кололи воспоминания о легкомысленности Арнеллы, разделившей со мной ложе при первой встрече. Ревность росла и систематизировалась равномерно — я не мог остановить этого фонового процесса. Мозг сам превращал мимолётный всплеск в часть моей личности. Обрабатывал опыт и делал выводы. Я мог оправдать действия своей напарницы воздействием Джуджиона, необходимостью медитативной терапии, эмоциональной податливостью на фоне