«Битлз» in the USSR, или Иное небо - Буркин Юлий Сергеевич

Они уже спускались по длинному эскалатору.

– И что, никто этой нелепости не замечал?! – не верил своим ушам Джон.

– Как не замечал? Все это знали. Но молчали.

– Трусы! – заявила Йоко. – Я уверена: если бы вашему Сталину всё рассказали, он бы прекратил эту глупость и выбрал бы один из проектов.

– Конечно, – подтвердил Термен. – Но тут, знаете ли, по пословице: «Правды, может, ты добьешься, да на Колыме проснешься».

– Ну у вас и пословицы, – хмыкнула Йоко.

– Я ее сам придумал, – отозвался Лев Сергеевич. – Но очень точно, по-моему. И ведь не один правдолюбец сел бы, а все, кто в это дело был втянут. И за то, что вождя в дурацкое положение поставили, и за то, что вовремя не доложили, и за то, что начали строительство по уродскому проекту, и за то, что других покрывали. Всех бы под одну гребенку, «за вредительство»… Так что люди тут не только за себя боялись, но и за других.

– Удивительная история, – заметил Джордж.

– Ничего удивительного, – возразил Термен. – Вполне типичная для того времени.

– А когда наконец вы расскажете нам свою историю? – вмешалась Линда. – Она ведь, наверное, не менее удивительна.

– Ну да, – согласился Лев Сергеевич. – Моя биография, мягко говоря, не совсем стандартна. Но давайте я расскажу вам о себе, когда мы присядем в каком-нибудь тихом месте.

Они зашли в полупустой вагон. Уселись на скамейку, и поезд, грохоча, тронулся.

– Как странно, – заметил Джон, озираясь. – Ни строчки рекламы на стенах.

– Посмотри лучше на людей, – сказала Линда. – Какие приятные открытые лица.

Музыканты огляделись. Действительно, пассажиры подземки производили хорошее впечатление. Одеты они, правда, были ужасно, многие выглядели устало. Но все они смотрели на «битлов» с доброжелательным интересом, большинство их явно узнали, но никто не кидался к ним с разговорами или просьбами об автографах.

Кто-то тихонько пропел:

– All you need is love!

All you need is love, love!

Love is all you need!…*

[* Все, что тебе нужно, – любовь!

Все, что тебе нужно, – любовь, любовь.

Любовь – все, что нужно тебе! (англ.)]

Остальные, переглядываясь, заулыбались еще шире и приветливее. «Битлы» расслабились и, уже не боясь безумных выходок, размотали свои шарфы. Вышли на «Киевской».

– Вот это да! – воскликнул Пол, разглядывая лепнину и мозаичные панно на стенах. – Не подземка, а просто театр какой-то.

– Немного напоминает вестибюль парижской Гранд Опера, – согласился Термен. – В декабре двадцать седьмого я выступал там с концертом в сопровождении симфонического оркестра.

– Вы пели? – уточнила Йоко.

– Что вы! – впервые смутился Термен. – Играл. Солировал на своем инструменте – терменвоксе. Гершвин, кстати, был в восторге.

Джон не выдержал:

– Вас послушать, мистер Термен, вы и с Робином Гудом богачей грабили, и с Чарли Чаплиным снимались в комедиях, а Рокфеллеру помогали сколачивать состояние…

– Насчет Робина Гуда врать не буду, знаком не был, – отозвался Термен, вставая на ступеньку эскалатора. – А вот эти два персонажа – Чаплин и Рокфеллер – да, бывали в гостях в моей нью-йоркской студии. И Сальвадор Дали, кстати, заскакивал.

Джон застонал.

– Как он хоть звучит-то, этот ваш терменвокс? За инженера ответил Джордж:

– Да точно так же как «Муг». Только размером раз в двадцать меньше.

– Еще услышите, – заверил Лев Сергеевич. – Я его у вас в номере оставил. Помните чемоданчик, с которым я к вам пришел?

– Синтезатор в чемоданчике? – не поверил своим ушам Джон, вспомнив многоярусный агрегат с тысячей ручек и рычажков, стоявший в студии «Эппл». Правда, инструменты, которыми пользовались клавишники на записи «Двойной фантазии», были уже не такими громоздкими, но чтобы в чемоданчике…

Они вышли на проспект.

– Вот что, молодые люди, – предложил Термен. – Давайте-ка зайдем в пельменную, отдохнем, погреемся, перекусим. Или, может, в кафе-кондитерскую?

Выбрали второе. Присели за мраморный столик. Лев, Йоко и Линда сходили на «раздачу» и принесли на подносах кофе, точнее, «напиток желудево-цикориевый» в граненых стаканах и набор пирожных: «картошку», эклер, две «корзиночки», три слоеные трубочки с кремом и «ромовую бабу».

– Вот что я вам скажу, – начал Термен, кладя в свой стакан, к удивлению и ужасу всей компании, восемь ложек сахара. – Это для мозга, – пояснил он. – Так вот. Почти вся моя биография засекречена, и это – моя главная беда. Вы спрашиваете, что я изобрел. Ну, например – «дальновидение». Еще в двадцать шестом году я передавал изображение на расстоянии, причем на большой экран, но эту мою разработку тогда засекретили напрочь, и только через много лет в мире появилось телевидение. Но уже не моей системы и значительно менее совершенное. Я от смеха давился, глядя на экранчики этих первых телевизоров размером со спичечный коробок.

Термен рассеянно отпил из стакана. Ринго последовал его примеру, скривился и отставил напиток в сторону.

– Вся Красная площадь, все правительственные и партийные учреждения Москвы оснащены моими системами сигнализации, – продолжал инженер. – И все подслушивающие устройства КГБ, тогда – НКВД, тоже были мои. И в России, и за рубежом. Потому ко мне и благоволили власти, позволяли кататься с мировыми гастролями, разрешили осесть в Америке… А потом я был осужден. На восемь лет. Мне Бронислав Валерьянович сказал, что вас в Томск позвали, так вы, ребята, скатайтесь, не пожалеете. Сибирская глубинка – удивительный край, это я на своей шкуре прочувствовал.

– «Был осужден» – это значит, в тюрьме сидели? – уточнил Ринго.

– Не совсем в тюрьме. На всех тюрем не хватит. У нас это называется «лагерь». Но суть та же.

– А за что?

– За попытку покушения на товарища Кирова. Ну, на одного нашего партийного начальника тех лет. По материалам следствия я заложил бомбу в маятник Фуко. – Лев коротко посмеялся и аккуратно расправился с «картошкой».

– А на самом деле?

– Ну… Я ведь несколько лет был американским миллионером, и когда меня отозвали назад в Россию, советскому правительству было просто непонятно, что со мной делать. Вот и отправили подальше – с глаз долой.

Джон с пониманием покачал головой:

– Американское правительство часто поступает также.

– Естественно, – согласился Термен. – Ну, я не жалею, это была хорошая школа жизни. Обиднее, что из Штатов я вывез целый паром своих новых изобретений, думая помочь этим советской Родине… Но их так и не растаможили. Говорят, мои уникальные электроприборы очень долго гнили в порту под брезентом, а потом всё было растащено на «цветмет». Ну, на переплавку металла.

– Ужасно, – высказалась Йоко. – Ваша жизнь просто ужасна.

– Что вы, девушка, – улыбнулся Термен лучезарной улыбкой. – Моя жизнь прекрасна. Ведь жизнь – это события и переживания, а того и другого у меня было на десять обычных жизней. И если я о чем-то по-настоящему жалею, так это о том, что мне пришлось бросить мою американскую жену Лавинию. Мне всегда нравились брюнетки, а кто может быть брюнетистее негритянки? Она была прелестна и грациозна как богиня. А уж как мы любили друг друга… Впрочем, блондинки мне тоже нравятся, – заявил он, кокетливо глянув на Линду. – Но тогда уж такие, как вы, – с белой-белой, совсем не загорающей бархатистой кожей…

– А сколько вам лет? – попыталась осадить его Линда.

– Каких-то восемьдесят четыре, – откликнулся Термен. – И я работаю над тем, чтобы стать если не бессмертным, то самым успешным среди долгожителей.

– А вы могли не уезжать тогда из Америки? – спросила Йоко.

– Нет, не мог.

– Не давали вид на жительство, – понимающе кивнула она.

– Что вы! Я когда свои системы сигнализации в главных американских тюрьмах установил – в Синг-Синге и Алькатрасе, – мне правительство Штатов ноги целовать готово было…