Наставники - Бора Чосич

Я снимался два раза с коляской, причем так, что на фотографиях я вообще не виден. На первой карточке виден только отец в черной шляпе и мама в шубе, стоящие на снегу рядом с коляской. В коляске был я. Это было в каком-то парке. Второй раз нас фотографировали на пляже. Я стоял за коляской младшего двоюродного брата, теткиного сына, который на фотографии изображен в абсолютно голом виде. На фотографии видны какие-то капитаны, женщины с обнаженными руками, мой дедушка – словом, вся семья, причем в разгаре лета, – незабываемая вещь.

Все вокруг говорили об Адольфе Гитлере как о звере необычной породы, который нас проглотит, и тому подобное; мама спросила недоверчиво: «Да разве он не такой же человек из крови и мяса?» Отец решительно ответил: «Нет!» Это было в тысяча девятьсот сорок третьем году, морозном, военном, переломном. По сербскому языку нам задали написать настоящий стишок. О стихосложении я не имел ни малейшего понятия, кроме того, что строчки кончаются похожими слогами, но как этого добиться – ума приложить не мог. Стишок написали тетки, он назывался «Запад зарей осветился!»– и был посвящен красотам природы. В стихе была строчка: «Заря покрывало роняет!» – и много других изумительных строк. Стихи были написаны на зеленоватом листе, вырванном из календаря, мне пришлось их переписать, чтобы учитель не смог установить факт подлога. В сорок пятом году мама составила патриотические стихи в честь Марко, национального героя, к тому времени давно погибшего. Мама писала поэму ночью, при свете керосиновой лампы; русские монтеры все никак не могли восстановить уничтоженную электростанцию. Мама протянула мне пакет из-под муки с написанными строчками и сказала: «Возьми, пусть это будут твои стихи!»

Все вокруг меня занимались искусством: делали бутерброды с коммунистической символикой, вышивали думки, сочиняли эпиграммы, в основном любовного содержания. Мицко, мой товарищ и активист молодежной организации, писал романы, которые он называл женоненавистническими. Романы он читал в основном девочкам, чтобы напугать, и мне, так как давно еще сказал: «Только ты меня понимаешь!» Капитан Вацулич, изумительный боец Двадцать первой сербской, выносил на войне стихотворение о матери, образ которой является солдату на посту. Слушая стихотворение, все плакали, несмотря на очевидные длинноты. Мой дядя умело исполнял мексиканские песни, собственноручно аккомпанируя на гитаре, но мог продекламировать и множество стихов, в основном запрещенных. Я просто вынужден был идти тем же путем. Сначала я составлял поэмы для декламации о партизанском замерзании на снегу и вое неких деревенских псов в ночное время. И на этом не остановился.

Похоже, некоторые вещи в моих книгах совершенно неоправданно повторяются. Это «Радио Беромюнстер», «Озеро Блед», «О сельской бедноте»; последняя вещь – название брошюры. У нас был радиоприемник старой модели, он назывался «Лоренц» или как-то в этом роде. На приемнике была шкала, исписанная названиями разных городов, а Беромюнстер почему-то был подчеркнут химическим карандашом. Дедушка слушал прямую трансляцию бомбардировки Лондона, репортаж с воодушевлением вел фашистский комментатор. Дедушка вслушивался в немецкую речь и ругался, но по-сербски. Я сделал вывод, что бомбардировка – дело рук «Радио Беромюнстер», подчеркнуто вражеской радиостанции. Одна из моих теток, не помню точно какая, изготовила акварелью вид озера Блед, копию с почтовой открытки. За войну это произошло всего один раз, как я полагаю, с психотерапевтической целью. Тем не менее рисунок этот прославился на всю семью, отсюда, как мне кажется, тема «Озеро Блед» стала практически ежедневно появляться во всех остальных художественных предприятиях моих родственников, людей очень талантливых. После войны я состоял в кружке по изучению брошюры Ленина о сельских бедняках. Брошюра трактовала вещи, диаметрально противоположные культивируемым в моей семье, потому ее изучение длилось целую зиму, строчка за строчкой. В промежутках между абзацами я читал «Приключения Карика и Вали», «Виннету», «Когда женщина прозревает», «Гайдук Станко», «Симплициссимус», «Отверженные» и другие книги, но крепче всего я запомнил брошюру «О сельской бедноте», совершенно непонятную и, как мне кажется, ненужную, объемом в сорок две страницы. Так оно все и происходило, так я все и перенес на бумагу.

В этой книге употребляются многие предметы, вещи, некоторые очень часто. Сильнее всего мне врезалась в память мясорубка, как символ отцовской торгово-коммивояжерской специализации, как предмет большой гордости моей мамы, наконец, как механизм, ущемивший отцовский палец в момент демонстрации собравшейся публике его возможностей. Кроме того, я весьма высоко ценил фиолетовую книжицу, ежедневник на 1937 год. В него я записал: «Горит Шелл, немецкий склад, прекрасное зрелище!» Я полагал, что в каждой семье должно быть нечто подобное, что-то вроде памятной книжки или карманной истории. Потом уже, в годы после освобождения, у всех появились тетрадочки для записи поручений, умных мыслей и всего прочего. Я догадался, что мы, наша семья, начали делать это намного раньше.

Во мне течет солидная доля крови жителей Славонии, очень большая – уроженцев Лики, и совсем немного немецкой, швабской. Видно, оттуда, из подсознания, в нашей семье возникали время от времени для употребления «домашние» слова типа «фергистмайнихт», «сопляж», «погоняло» и подобные областные словечки. В сорок четвертом году появились еще более странные слова, абсолютно деформированные. Именно в те годы появились «салфетки», «Сангвиники», потом «пролетарии» и тому подобное. Наш радиоаппарат, достаточно устаревший, стали называть «Юрий Лоренц». Но милее всех мне было имя Вацулич, Вацулич был первым солдатом свободы, которого я увидел. И наконец, надо объяснить читателю, почему «ремесло» для меня эквивалентно тайному обществу, кружку, секте. Я был знаком с портными. У портных были следующие предметы: обезглавленные деревянные куклы, вечные календари до 1990 года на стенах, магниты с булавками. У каждого портного были шаблоны для каждой детали одежды, иногда они делали шаблоны из старых школьных атласов. Чтобы сделать шаблон рукава, портной резал карту Европы для второго класса гимназии: где-то разрез проходил по речке, а где-то по проходящей в реальной жизни линии фронта. Но если все придирчиво перебрать в памяти главной вещью все-таки был магнит: булавки влеклись к нему с больших расстояний, шурша по полу на манер тараканов. И конечно же, все это было увенчано по принадлежности профессиональным дипломом, взятым в рамку и прибитым к стене, но все-таки…

О ремеслах я размышлял как о народах. Прежде меня даже удивляло, почему это все говорят на одном языке, когда между людьми такая разница. Я был совершенно уверен, что ремесло, профессия – это какая-то организация, чаще всего секретная.

В детстве какие-то ремесла значили для меня много, какие-то нет. По соседству жили портные, официанты, часовщики. Я наблюдал за их часто совершенно необъяснимой работой. Потом я стал вникать в одно из самых странных занятий, в отцово приказчицкое ремесло. Приказчики, эти артисты прилавка, виртуозные упаковщики крохотных вещичек, обладатели исключительно ловких рук, работали по скобяным и другим лавкам, но мне казалось, что они – актеры, играющие в великолепном спектакле. Все это было так странно, вывернуто наизнанку, но так было, так все и вошло в книгу. Мне тридцать девять лет, но скоро будет сорок. Был бы я помоложе, прошли бы все эти дела тысяча девятьсот сорок третьего и последующих прекрасных лет нашей жизни без меня.

1972

Байки бабки Катарины

Приходит слуга Мия Оршич и от имени всех работников спрашивает отважную, симпатичную и решительную хозяйку: «Дорогая хозяйка, что нам сегодня следует делать?», а она ему отвечает: «Ты знаешь, добрый человек, что наш хозяин находится на важном поповском Соборе в Венгрии, так что все здесь легло на наши плечи, следовательно, работай как можно лучше!»

Катарина Ускокович, урожденная Пеячевич, разговаривает каждое утро с работником, работящим и старательным, хотя и хорошим человеком, варит сладкую овсяную кашу больному ребенку и после этого бросает все силы на стирку белья, которое у нас есть для ношения на теле, как на верхней его части, так и на нижней, для стола скатерти, на которых едят, для постели, особенно если кто-то в ней больной лежит, а также домашнее белье типа фартуков, полотенец и тому подобного. Работник Мия продолжает расспрашивать прекрасную хозяйку: «Хозяйка» что мы будем делать с пустырями, которые состоят из непаханой и тяжелой земли, на которой, кроме папоротника и вереска, нет ничего полезного?», а хозяйка отвечает ему: «Перекопай их и преврати в пашню, чтобы все цвело на ней, хозяин будет счастлив, если по завершении своего путешествия увидит, что полезные растения растут там, где прежде только волчец был и прочая напасть!» И после этого говорит: «Что и как с тутовым деревом и самими листьями, хватят ли их, чтобы накормить наших шелковичных червей, которые в мгновение ока могут вылупиться из коконов и улететь в образе мотылька, так что мы их больше никогда и не увидим?» Слуга Мия отвечает ей: «Только вот проложим в земле трубы с целью осушения и тут же набросимся на пауков и мышей, которые растаскивают все, что у нас есть!» «Мусор надо собрать в кучу, чтобы ветер опять не разнес его», – велит сердитая хозяйка, глядя на небо с целью определить, пойдет дождь или не пойдет. «Будем ли копать яму для жидкого навоза, несмотря на то что кто-нибудь сможет упасть в нее?» – спрашивает верный слуга. Хозяйка расспрашивает, какого вида земля бывает, особенно про глину, как обычную, так и сукновальную, фаянсовую, известковую и пластичную для выработки самого качественного фарфора. «Если тарелку разбил, смело можешь ее выбрасывать, это лучше, чем склеивать», – объясняет она. Слуга на это говорит: «Надо известь гасить, как жирную, так и постную, а может, даже и гидравлическим путем!» Хозяйка говорит: «Надо на охоту за зайцами сходить, на рынок – осла в упряжку купить, а я сяду и запишу все в главную книгу, дневник и расходник, чтобы разобраться, куда у меня сегодня деньги ушли!» «Молокомер точно нам покажет, что есть в молоке, одно ли молоко или еще что-нибудь, например, вода», – говорит хозяйка Катарина с легкой угрозой. Слуга смотрит на свою хозяйку и продолжает следующими словами: «Я никогда бы не налил внутрь ни капли воды, пусть у меня рука на корню отсохнет!» – а хозяйка решительно отвечает: «Лучше бы так, чем позориться тебе на базаре, продавая излишек, который нашему дому не нужен!» Слуга Мия Оршич спрашивает: «Будем до удобрять гипсованной землей или нет, учитывая, что гипс есть белая материя, получаемая в результате обжига в особых печах гипсового камня и которая в контакте с жидкостью приобретает огромную твердость?» Катарина велит: «Сегодня осушим вон те луга, позаботимся о господском салате, попробуем немножко в гончарне, может, выйдет нормальная посуда!» А после этого велит верному слуге: «Отведи этих двух здоровых детей на реку, пусть учатся плавать, а то вдруг неожиданно наводнение случится». И после всего этого: «Только не выдумай с жандармами ругаться из-за всякого пустяка, потому что потом нам только хуже станет!» «Что бы мы без наших коров делали!» – вздыхает слуга Мия, весь гордый и в обрызганных коровьим молоком штанах. Слуга Мия говорит всем: «Нам надо старательно работать, чтобы было что показать на земледельческой выставке в Пожеге, или на винной выставке в Липике, или на выставке крупного рогатого скота в Загребе, там вскоре соберется вся скотина всего королевства, так что ее мычание во всей Европе услышат!» «Тогда нам останется только конопля, которая воняет в процессе обработки, но без нее мы все ходили бы по белу свету голые и босые, как нищие», – примечает слуга, а хозяйка велит: «А сейчас сойдем в подземные помещения, специально приготовленные для этой цели, и займемся выращиванием грибов, которые созревают только в вечной темноте и сырости, как будто все мы под арестом в царской темнице».