Северный ветер - Виктор Потанин

1930 год, март.

Закончено строительство железнодорожной ветки Карталы — Магнитогорск. В степь, где год назад паслись табуны диких лошадей, приходит первый поезд. Собственно, это уже не степь, а гигантская строительная площадка. Первый поезд встречают не только строители. На лошадях, на волах, на верблюдах приезжают посмотреть на невиданное зрелище жители далеких башкирских аулов и казачьих станиц. Многие видят паровоз впервые и шарахаются от его пронзительного гудка. С этой минуты, не переставая, стучат по новым рельсам колеса, идут на стройку поезда, груженные лесом, конструкциями, оборудованием. С этой минуты ленивей и раздражительней становится Петр Спасский. Ребята замечают, каким лихорадочным взглядом смотрит он иногда на убегающий из Магнитки стальной путь, с какой завистью провожает глазами порожняк.

1930 год, май.

Снова приходит весна и на этот раз застает Григория, Веньку, Абдуллу и Петра в теплой, сухой комнатушке обжитого уже барака. Все они по-прежнему много работают. Григорий по-прежнему пишет Марийке длинные письма и прикидывает в уме, когда наконец можно будет съездить на родину. Всего на три дня. За ней, за Марийкой. Венька просвещает Абдуллу в области металлургии, а Петр откровенно ненавидит неустроенную барачную жизнь, черновую работу, фанатиков-строителей. Если бы не было стыдно перед Григорием, он давно бы уехал. Ушел бы пешком по бездорожью, когда еще не ходили поезда, когда первая железнодорожная станция была еще в 145 километрах отсюда.

Он возвращается с работы усталый, раскисший, злой, жалуется на несправедливость мастера, на твердый грунт (лопату сломаешь!), на то, что по утрам заморозки, а днем жара, что он сдохнет от цинги, потому что нет здесь ни фруктов, ни овощей.

Венька хватает кепку и уходит из дому. Петр продолжает ныть, и Григорий не выдерживает. Распахивает настежь окно, подталкивает упирающегося Петра и кричит:

— Хлюпик! Слюнтяй! Смотри, паразит, что делается!

За окном — стройка.

Зияют гигантские котлованы, поднимаются к небу остовы будущих цехов, растут корпуса первых двух домен.

Снуют машины, подводы, трудятся десятки тысяч людей.

Петр отстраняется, осторожно, неумело оправдывается:

— Я ведь с Украины. Тоскую здесь. Не могу...

— А я, по-твоему, откуда? — взрывается Григорий. — Здесь родился? Я, думаешь, не тоскую? Яблоневые сады по ночам снятся. За кринку парного молока, кажется, душу б отдал... Только — ни черта! Пусть яблоневые сады здесь цветут!

Петр отступает в угол, смотрит оттуда злыми холодными глазами и говорит упрямо, ненавидяще:

— Сказки! Такой собачьей житухе конца-краю не будет.

Григорий, как и Венька, тоже хватается за кепку, но у порога резко поворачивается:

— Уезжай! Проваливай!.. Чтоб духу твоего здесь больше не было. Увижу еще — за себя не ручаюсь...

И Петр уходит. Садится вечером на товарняк и воровски удирает.

Григорий, Венька и Абдулла сжигают оставшиеся от Петра сентиментальные открыточки, розовый шарф и галоши, начисто выметают пол и остаются втроем.

Они романтики, эти три парня, сыновья разных народов одной великой страны. Как, впрочем, и все другие в палаточном городке, в Новой Магнитке. Они романтики и... землекопы... До кровавых мозолей стирают себе ладони на рытье котлованов и траншей. Обливаются потом в жару, когда рыжей, словно Венькины волосы, становится выжженная солнцем степь, когда трещинами покрывается земля и до узкого ручья пересыхает Урал.

Промерзают до костей, когда рушатся от бешеного ветра строительные леса, а термометр показывает сорок градусов. Но они счастливы, эти романтики-землекопы. Потому что умеют не только мечтать, — умеют здорово драться за свои мечты и — выходить победителями.

1931 год, март-апрель.

Под руками Григория, Веньки, Абдуллы и еще тысяч таких, как они, плотина вырастает за 155 дней, и первый же паводок высоко поднимает воду. Она заливает старую крепость, прячет глубоко на дне огромного водоема то мелкое удобное место, где три мечтателя несколькими шагами переходили Урал вброд.

1931 год, 5 июля.

Собирается многочисленный митинг строителей. Гремит музыка, полощутся по ветру знамена. Торжественно зачитывается акт о закладке города Магнитогорска. Этот исторический документ зарывают на дне котлована, приготовленного под фундамент первого дома.

И среди тех, кому выпала эта честь, — Абдулла и Григорий.

1932 год, 1 февраля.

В Москве на трибуну 17-й партийной конференции поднимается Михаил Иванович Калинин и читает телеграмму: «...в 9 часов 30 минут вечера получен первый чугун магнитогорской домны № 1...»

Зал встает, и овациям нет конца. Задута крупнейшая в Союзе и Европе доменная печь!

А у горы Магнитной идет строительство следующих домен, мартеновских печей, рудообогатительных фабрик.

Монтируются прокатные станы, разливочные машины. Через строительные леса проступают контуры будущего города.

МЕЧТЫ ОСТАЮТСЯ ЖИТЬ

Землекопы-мечтатели роют траншеи под кабель высокого напряжения. Абдулла в широкополой войлочной шляпе, какие носят горновые. Узенькие жгучие глаза его искрятся безудержной радостью, потому что завтра он уходит на домну. Приехали из Донбасса комсомольцы-доменщики, берут его в свою бригаду. Жалко оставлять друзей, но ничего не поделаешь. Надо.

Венька вскидывает лопату ритмично, сосредоточенно. Выцветшая кепчонка чуть держится на затылке, огненно-рыжие вихры прилипли ко лбу, и кажется, вот-вот загорится от них мятый козырек, вспыхнут Венькины смешно торчащие уши. А Григорий стоит на земляном валу без шапки, в расстегнутой телогрейке и смотрит на чуть заметное при ярком солнце зарево над мартеном. Там выдают плавку, там он мечтает работать сталеваром. Уйдет Абдулла в доменный, а он попросится в мартеновский. Венька и Абдулла знают об этом его решении и вполне одобряют.

Только вот Венька... Он собирается в свой Тагил, потому что и там начинается строительство металлургического гиганта. И там нужны рабочие руки, а тем более испытанные.

Григорий стоит на земляном валу, вытирает рукавом потный лоб и чувствует, что голова начинает кружиться, в горле пересыхает и нестерпимо хочется пить. Он берет лопату, спускается в траншею и через силу работает до конца смены. А вечером в общежитии Абдулла щурит и без того узкие щелки-глаза и просит: «Почитай давай... Как там дальше?»

Григорий достает из-под подушки зачитанный томик Пушкина и раскрывает на той странице, где остановились вчера.

Тиха украинская ночь.Прозрачно небо, звезды блещут...

Он закрывает книгу и говорит Абдулле, что звезды на Украине крупные и как будто ближе. И что, если смотреть с реки, над Марийкиной хатой всегда зажигается звезда самая красивая. И сама Марийка красивая... Он, Григорий, пожалуй, не пойдет завтра на траншею, а поедет за ней. Сколько можно в разлуке? Если привезет ее, может, и комнату получит. Надо только, чтобы Марийка взяла с собой яблони из сада... Чтобы в окно комнаты смотрелись их ветки... А Венька, наверно, уже удрал в свой Тагил, и Абдулла, возможно, пошел провожать его...

— Что ты, Гриша? — вскакивает с постели Абдулла. — Опомнись!

Григорий роняет томик Пушкина и, придерживаемый Абдуллой, падает на кровать. Он в бреду. Мечется, просит пить. На лбу крупным бисером пот, светлые глаза безучастны.

Приходит Венька; Абдулла оставляет его у постели и бежит за доктором. Оказывается, у Григория двустороннее воспаление легких.

Две недели назад паводком прорвало плотину, и среди ночи подняли по тревоге всех коммунистов стройки. Услышав в коридоре топот, взволнованные голоса, Григорий разбудил Абдуллу и Веньку, они быстро оделись и, узнав, в чем дело, побежали к плотине. По дороге стучали в окна бараков, где жили знакомые ребята, и кричали через двойные стекла: «Комсомольцы! На плотину! Авария!»

Кто-то из снабженцев уже подвез к месту аварии ворох высоких резиновых сапог и раздавал рабочим. Абдулле не хватило. Тогда Григорий отдал ему свои и, заметив, что тот колеблется, торопливо крикнул:

— Надевай! Немедленно надевай! У меня свои выдюжат... Абдулла скинул тогда брезентовые ботинки, а Григорий повыше натянул свои стоптанные кирзовые сапоги. В эту ночь коммунисты и комсомольцы остановили взбунтовавшийся Урал, вновь обуздали его и предотвратили катастрофу.

Только теперь ребята припоминают, как натужно кашлял Григорий после той памятной ночи, как отмахивался от медсестры из здравпункта. Теперь болезнь будто сводила счеты с горячим и неуемным парнем.

Венька и Абдулла поочередно дежурят у постели больного. Врачи делают все, что в их силах. Когда Григорию становится легче, он расспрашивает Абдуллу о новой работе. Советует ближе сойтись с ребятами, которые неделю назад по комсомольским путевкам приехали из Донбасса и теперь хозяйничают на первой домне. С трудом приподнимаясь на локте, говорит Абдулле: