Воображала - Светлана Тулина

— Я никогда не летала на спецсамолете! Здорово, правда!?

Спецназовец не отвечает, смотрит мимо.

Рев турбин усиливается, салон начинает слегка дрожать. Входит один из тех, что заходили к Воображале в кабинет — бритый с каменным лицом. Он садится в кресло напротив Воображалы, защелкивает пряжку ремня, поднимает на Воображалу взгляд — тяжелый, неодобрительный.

— Я в первый раз лечу на военном самолете! — радостно сообщает теперь уже ему Воображала. Он не отвечает на ее улыбку, говорит без выражения:

— Пристегнитесь.

Воображала хмыкает, достает из-за спины два ремешка с пряжками, крутит их и с торжественным выражением лица защелкивает замок.

Щелчок очень громкий, металлический, больше похожий на лязг захлопнувшегося капкана. Впечатление это усиливается тем, что из спинки и подлокотников стремительно выдвигаются металлические захваты и с быстрым пощелкиванием смыкаются, приковывая Воображалу к креслу от пяток до шеи. Спецназовец у входа передергивает затвор автомата. Турбины взревывают в последний раз, и гудение их становится равномерным, дрожание корпуса прекращается. Прикованная к креслу Воображала выворачивает голову, пытаясь посмотреть одновременно на бритоголового в кресле и охранника у переборки (в момент трансформации кресла переборка становится сплошной, окончательно отгораживая находящихся в отсеке от остального мира). Говорит восторженным шепотом, недоверчиво:

— Это похищение, правда!?

Лицо у бритоголового по-прежнему каменное, спецназовец смотрит в сторону. Улыбка Воображалы становится еще шире, в голосе — ликующее предвкушение:

— Класс!!! А глаза мне завязывать будут!?

Ровный гул турбин, свист рассекаемого воздуха. Немного снизу — летящий самолет необычного внешнего вида (немного скошенные крылья, нечто неуловимо-военное). Серое небо, белые стремительные полосы проносящихся мимо облаков. Сквозь треск помех слышен голос пилота:

— … Выходим из зоны облачности… Повторяю — коридор Б-12 курсом на…

Его перекрывает восторженный голос Воображалы:

— Представляете, меня еще ни разу не похищали! Это так здорово!..

Мужской голос с тоской:

— Да дайте же ей наконец эскимо, может, заткнется!?.

— Я не люблю мороженое без кофе и фисташек! Здесь есть фисташки?

Небо. Рваные облака. Военнный самолет.

И — три три сближающихся инверсионных следа.

Пока еще — далеко.

Растерянный голос пилота:

— Ракеты… Ничего не понимаю…

В отдаленный гул турбин вплетается тонкая визжащая нотка, становится явственнее, усиливается.

— Нас обстреливают да? Меня еще никогда…

Мужской голос с отчаянием:

— Дайте же ей, наконец, кофе!!!

Резкая прерывистая сирена тревоги. Ее перекрывает вопль пилота, в его голосе больше раздраженного изумления, чем мы страха:

— Ракеты, чтоб им сдохнуть!!! Они что там — все с ума посходили?!!

Три инверсионных следа растут, слегка изгибаются. Они совсем нестрашные — словно по голубой шолковой наволочке кто-то провел лезвиями, и в разрезы теперь лезет пух.

Сирена становится оглушительной, перекрывает все остальные шумы. На секунду сквозь нее прорывается ликующе-восторженный вопль:

— Класс!!! В меня еще никогда…

И — тишина.

Ватная, абсолютная, словно звуки просто отрезало. В этой тишине на том месте, где только что был самолет, расцветает беззвучное ватное облако взрыва, словно самолет был перезревшей хлопковой коробочкой, которая теперь раскрылась. Поначалу облако это ярко-зеленого цвета, потом яркость выцветает, теплеет, переходя в мягкое оранжевое свечение. Картинка застывает и окончательно обесцвечивается, превращаясь в фотографию на газетной странице. Крупным планом — заголовок под снимком: «А город подумал…». Голос комментатора:

— После неоднократных предупреждений по захваченному террористами самолету был открыт предупредительный огонь, но по странному стечению обстоятельств одна из ракет оказалась оснащенной…

Камера отступает от стола, на котором лежит газета, обводит комнату. Комната явно детская, обои с персонажами мультиков, разбросанные игрушки, свесившийся со стула черно-красный детский комбинезончик. Вот разве что покрывало на кровати (мельком, не задерживаясь) яркое, черного шелка, в крупный красный горох. Комната не пуста — камера останавливается на девочке лет шести.

На стоящем у окна стуле на коленках, положив руки и подбородок на широкий подоконник, стоит и смотрит в окно Анаис. Поза очень похожа на любимую позу Воображалы, но принять ее за Воображалу невозможно — у нее короткие черные волосы, блестящие, как шелк, и подстриженные в очень ровное каре, волосок к волоску. Да и одета она иначе — черное платье-резинка в крупный красный горох, черные колготки-сеточка и сетчатые же перчатки выше локтей, красные лаковые туфельки на каблуке. Голос комментатора:

— … проводит тщательное расследование причин, позволивших произойти столь возмутительному…

Шум отъезжающей машины. Анаис отворачивается от окна, делает несколько неуверенных шагов. Видно, что туфли на шпильках ей велики. Шатаясь, она добирается до кровати, дергает покрывало — алые кружочки покрывают его лишь на две трети, оставшийся край абсолютно черный.

Анаис садится на пол, подтягивает черный край к себе левой рукой. В правой ее руке зажата открытая губная помада, ею она начинает дорисовывать красные кружки на покрывале.

Некоторое время она сосредоточенно занимается этим делом (камера потихоньку приближается). А потом вдруг резко оборачивается прямо в камеру.

У нее очень светлое, почти белое, лицо (непроницаемое выражение маленького Будды), обрамленное аккуратной черной челочкой, ярко-алые, лаково блестящие губы и удлиненные черные глаза — чуть приподнятые к вискам, тоже густо подведенные. Пару секунд она просто смотрит в камеру с непроницаемым выражением, а потом чуть улыбается краешком губ и слегка подмигивает…

Врач, пошатываясь, вылезает из такси, говорит помогающей ему ярко раскрашенной и малоодетой девице:

— Солнышк-ко, я б-бы с уд-довольствием-м… но н-не могу. Н-не м-могу, п-поним-маешь…

Девица фыркает, выражается непечатно. Врач, не обращая на нее внимания, пытается попасть ключом в замочную скважину, говорит в пустоту:

— Н-не сегодня, понимаешь… сегодня меня убивать будут… да… Так вот. Такие, значит, дела…

— Да кому ты сдался, козел! — говорит девица и уходит, рассерженно постукивая каблучками.

Врач, кое-как справившись с замком, заходит в дом. В подъезде полутемно, и он опять долго возится перед дверью — уже на своей площадке. В прихожей темно, но в комнате достаточно освещения от рекламных огней и фонарей за окном. Не зажигая света, врач нетвердой походкой подходит к бару, долго возится с дверцей и так же долго — с плоской бутылкой. Наконец наливает высокий бокал, медленно выпивает до половины (не залпом, а просто глотками, словно воду). Продолжая стоять спиной к центру комнаты, поворачивает голову и говорит устало через плечо неожиданно трезвым голосом: