Дети блокады - Михаил Сухачев

– Я понимаю тебя, но это нужно. Здесь война, и оставлять детей в осажденном городе, подвергать их неоправданному риску преступно.

С вечера Виктор не мог заснуть. Мешали редкие разрывы снарядов, падавших то далеко за Невой, то близко, на соседних улицах Петроградской стороны. Волновали и предстоящая разлука с доброй женщиной, и нахлынувшие думы о своей любимой Воронежской, друзьях, сестрах и особенно матери. Раньше он старался гнать мысли о том, что ее нет в живых. Но сейчас, накануне такого крупного поворота в жизни, когда он, можно сказать, уйдет на фронт и как бы прощается с городом, кто знает, может даже погибнуть, сдерживать запретные мысли оказалось невозможным.

Он без конца вспоминал, как мама сидела на санках и умоляла оставить ее одну – маленькая, сгорбленная, с едва видимым в ореоле осевшего на платке инея лицом. О том, как мама пыталась любыми способами подсунуть ему лишнюю макаронину, кусочек дуранды или хлеба от своего пайка. Сейчас, вспоминая походы за водой, он понял, что и веревку санок она старалась тянуть сильнее, чем он, хотя сама едва держалась на ногах. Стало стыдно за себя и обидно, что так часто, особенно до войны, приносил ей огорчения. Витька не заметил, как на подушку стали скатываться слезы.

Измученный воспоминаниями, он заснул почти под утро и не слышал, как завыла сирена воздушной тревоги, которой уже не было давно, месяца три.

Он проснулся от грохота и в темноте долго не мог понять, что происходит. Затем, сообразив, подошел к окну, отвернул угол одеяла и выглянул на улицу. Напротив, за домами, поднимался столб черного дыма. Снова густо, раскатисто загрохотало, где-то недалеко разорвалась бомба. Дрогнули стены, и зазвенели стекла.

Виктор отошел внутрь комнаты, на ощупь сел в глубокое кожаное кресло. Он не знал, который час. С тех пор как Вера Георгиевна была ранена, большие старинные часы в кабинете ее мужа никто не заводил. Да ему и не очень-то нужно было знать время. День от завтрака до сна он проводил в институте. Но сегодня хотелось прийти в столовую раньше всех, чтобы избежать встречи с Верой Георгиевной.

Взрывы утихли. Витька поднял полог затемнения, затем стал быстро одеваться. Собственно, собирать было нечего. Всё его было на нем. Вот только смущал бинокль. Витька положил его на стол перед собой и мучительно размышлял. Получалось, что он бежит от Веры Георгиевны, вопреки ее желанию, и тогда присвоение бинокля казалось нечестным, вроде воровским. В то же время мальчик был уверен, что бинокль там, на фронте, был ему просто необходим, а ей здесь не нужен. И потом, она же сама сказала: «Возьми на память…» Ведь не на время, а на память – значит, бинокль его. Это казалось логичным. Витька завернул бинокль в газету и запихнул за борт пальто. Потом вырвал тетрадный лист и, не зная, как начать, задумался. Он еще ни разу в жизни не писал писем и даже записок, за исключением одного случая в школе.

…Это было в конце последней четверти, на уроке литературы. Учительница рассказывала о «Дубровском», а Виктор пыхтел над новой схемой авиамодели. Вдруг его ткнули в спину. Он оглянулся. Эльза незаметно сунула ему записку. Мальчик быстро развернул ее и от неожиданности покраснел.

«Напиши мне нежное письмо. Положи его под подоконник четвертого окна от лестницы».

Витька долго смотрел на листок, пока не услышал ехидное хихиканье сидящего рядом Валерки. Это была полная дискредитация его мальчишечьего достоинства.

Витька скомкал записку, вырвал последнюю страницу «Русской литературы для 5 класса» и так, чтобы это было видно Валерке, крупно написал: «ДУРА». Затем сложил «нежное письмо» и, не оглядываясь, положил на парту Эльзе.

Сейчас он пытался представить себе, как мужчины начинают письма, и вспомнил, что еще до войны соседка Клавдия Петровна дала ему книгу, в которой лежало письмо, начинавшееся словами: «Милая, дорогая Клавочка!» Нет, подобное обращение Витьке не подходило, и потому он решил писать прямо о своих планах:

«Вера Георгиевна! Спасибо, что меня спасли. Никогда вас не забуду. Но я давно собирался на фронт. Другие ребята бьют немцев, а чем я хуже? Вы не беспокойтесь обо мне и не ищите. Когда приеду на фронт, обязательно напишу».

Витька опять остановился, потому что прочитанное им соседкино письмо заканчивалось неприличными словами: «Нежно целую, обнимаю, прижимаю к сердцу…» Он сидел думал, а время шло, подгоняло его. Наконец он энергично вывел: «Витька». Потом еще подумал и коряво исправил: «Виктор».

Ему удалось быстро позавтракать в институте. Потом у дежурной медсестры он узнал, что врачебная комиссия будет заседать после обеда, а машины с ранеными отправятся около шести часов вечера. В институте оставаться было опасно, и он решил провести время в городе.

Улицы после многоразовых весенних массовых уборок выглядели обновленными, несмотря на зияющие провалы в стенах, оспины от осколков и выбитые окна. Вместе со снегом, нечистотами и мусором с тротуара убрали кирпичи и щебень от развалин. Яркое солнце поднимало настроение, заставляя более радостно глядеть на окружающее.

Виктор не спеша дошел до Кировского проспекта. И здесь увидел давно забытый, милый сердцу любого ленинградца трамвай. Это было чудо, в которое трудно верилось, если бы не знакомый грохот колес и несмолкаемое дребезжание звонка. Мотаясь из стороны в сторону, по рельсам катилась тройка вагонов.

Мальчик едва не погнался за последним вагоном, чтобы занять свое любимое место «на колбасе». Но почувствовал, что сейчас ему это не под силу. Да и не было необходимости. Трамвай остановился, и люди стали занимать места. Витька заметил, что ни в одном вагоне не было кондукторов, которых он наравне с дворниками относил к худшей части человечества. Он сел, как все. И никто не посмотрел на него с укоризной, как это было до войны, когда считалось неприличным сидеть, если хоть один взрослый не имел места.

Многие переговаривались, уточняя, как пойдет трамвай – по своему маршруту или нет, а Витька ехал просто так, наслаждаясь приятным ощущением от воспоминаний прошлого, довоенного, и с любопытством разглядывая знакомые улицы, перекрестки, площади. Трамвай ехал медленно, как блокадный ленинградец, и поэтому Виктор успевал заметить изменения на улицах, внесенные бомбардировками, обстрелами и пожарами.

Когда трамвай пошел по Международному проспекту и пересек Обводный канал, Витька вдруг подумал, что совсем рядом родные места. Пока он в смятении думал, зайти домой или не зайти, трамвай приблизился к Киевской улице и остановился. Вдруг впереди, около трамвайного парка имени Коняшина, разорвался артиллерийский снаряд. Народ кинулся из вагонов к ближайшим домам.

Мальчик выскочил на Киевскую и вдоль стен домов пошел в сторону Витебской железной дороги, каждый раз пригибаясь, когда сзади раздавался очередной взрыв. Он специально сделал крюк на Расстанную, чтобы взглянуть на дом Пожаровых, куда он заходил вместе с Эльзой. Тут ничего не изменилось с тех пор. Булочная, возле которой Эльза потеряла карточки, выглядела еще печальнее, потому что все деревянные детали, даже плинтусы пола и дверные косяки были тщательно выломаны на дрова.

Витька машинально поднялся по лестнице Эльзиного дома и постучался в дверь квартиры Пожаровых. И когда по ту сторону раздались шаркающие шаги, он испугался, что сейчас столкнется с Марией Яковлевной, страшной, худой, несмотря на тепло, замотанной в тряпки и похожей на бабу-ягу. Но ноги отказывались двигаться. Он только чуть отступил.

Не спрашивая: «Кто там?», дверь открыла девушка в не по росту большой гимнастерке, без ремня, широкой юбке защитного цвета и шлепанцах на босу ногу. Она было начала застегиваться, но, увидев мальчика, остановилась и только закинула за спину наполовину заплетенные косы.

– Ты что, за мной, из жэка? – быстро спросила она.

– Не, я сам. Хотел навестить. Тут жили Пожаровы, – смутившись, ответил Витька. – А вы им родственница?

– Нет. Меня переселили с Касимовской. Знаешь такую?

– Знаю, это возле Вол ковки.

– Правильно. Да ты проходи, – спохватилась девушка, отступив в сторону и продолжая рассказывать. – Наш дом был деревянный, его по постановлению Ленсовета разобрали на дрова, а нам дали ордер сюда…

Витька шел по полутемному коридору к той комнате, в которой был всего один-единственный раз, и снова тревожное чувство заставило его насторожиться: он очень боялся увидеть возле «буржуйки» сгорбленную Эльзину мать. Он приоткрыл дверь, остановился. «Буржуйка» стояла на прежнем месте, но возле нее никого не было. Мальчик вошел в комнату.

– Когда мы с мамой въехали, квартира уже была пустой. Дворничиха говорила, что здесь жили дочь с матерью, но им не повезло: девочка пропала без вести, ее отец погиб на фронте, мать отравилась угарным газом. Рано закрыла печную заслонку. Ты их знал?

Витька согласно кивнул и хотел было рассказать о своем знакомстве с этой семьей, но девушка продолжала: