Эвакуатор - Дмитрий Быков

Все высокие сообщающиеся стороны очень много болели. Здоровье было дополнительным метафизическим измерением, а забота о нем — еще одним способом подоткнуть одеяло, спасти хрупкий уют: жизнь врывалась-таки в существование, навязывала другие точки отсчета, кроме поездки в Болгарию, дачи и ремонта. Болезнь напоминала о чем-то, чего не должно быть. Лечились кто чем мог, Шалтаи от маточного кровотечения рекомендовали отвар растения, сухие листья которого вкладывали в письмо (отпечаток остался поверх строчек, манускрипт Войнича, широкие зубчатые листья и розовый оттиск цветка). Сомоновы пользовали мумие. Бухтиных увлекала уринотерапия. Все письма были грамотные, со странными и тоже общими особенностями пунктуации: обязательные и ненужные обособления «однако», «тем не менее» и «тем временем» — вообще запятых было больше, чем надо, частая советская ошибка, свидетельство избыточности; лучше перекланяться, чем недокланяться.

Периодически у всех рождались дети и внуки. Иногда это сопровождалось нешуточными трагедиями — в семидесятые годы беременность незамужней дочери воспринималась как драма, об этом сообщали неохотно, хотя в письме Медниковых сквозила гордость и чуть ли не вызов: Марина родила, так называемый отец тут же исчез, ничего, вырастим, тем более, что аборт делать было нельзя по медицинским показаниям, и сама она уперлась очень твердо, хотя всегда была девочка послушная. С другой стороны, ей все-таки двадцать семь. Мы не стали ей ничего объяснять, хватает ей теперь и собственной головной боли, мальчик крепкий, здоровенький, опасались врожденного порока сердца, но оказалось, просто небольшой шум. Как назвать — еще не решили, она почему-то хочет Сашей, но мы склоняемся к тому, чтобы в честь дедушки, колиного папы. Этот дедушка был военный летчик и погиб еще до войны во время парада. Сам Коля Медников, владелец участка, повел себя благородно и на дочь Марину не серчал — в конце концов, не такой у нее возраст, чтобы быть очень уж разборчивой. Как назвали крепенького мальчика, Катька узнала из следующего письма: победил, понятное дело, дед Коля.

Всего ужасней было то, что иногда прорывалось в этой переписке и нечто живое — «Очень скучаю, особенно ближе к вечеру» в армейском письме Медникова-сына (только в казарме, в больнице, да, может быть, в тюрьме может быть такая невыносимая, стонущая, одинокая тоска); или «Часто думаем про вас, дорогие мои, как вы там», в письме Медникова и его матери — к его жене и сыну, уехавшим на курорт (в этом трогательном семействе сохраняли все письма — и те, что уходили в Мисхор, потом торжественно привозили домой, дабы объединить в общей хронике; наверняка ведь и фотоальбом вели!). Преобладало же ощущение невыносимой тщеты всего: жили Медниковы, болтались Шалтаи, ходили в Эрмитаж и на Дворцовую площадь Сомоновы, и от всей их жизни осталось только — вот. Предъявить было, в сущности, нечего. Как камешки, с трудом добытые с глубины, — письма, вынутые из времени, ни о чем больше не сообщали, кроме того случайного, никому не интересного, что было в них написано. Стоило ли? Ничто ничего не стоило. Нынешний человек не писал и таких писем, разве что отправлял е-мелю по сугубо конкретному поводу, сопровождая ею попутно посылаемый финансовый документ или договариваясь о флеш-мобе. В семейственной переписке, которую просматривала Катька, лежа на быстро нагревшемся линолеуме перед печкой, — информация играла десятую роль, все главное было за строчками, а теперь не было никакой возможности его оттуда извлечь.

У современного человека не возникало потребности поддержать хрупкий уют — уют треснул навеки, ничем надежным не сменившись; последние обитатели бывшей страны доживали, закутавшись на ледяном ветру в обрывки тогдашних лохмотьев, цепляясь за слова и воспоминания. Правда — то, о чем договорились, а теперь никто и ни о чем не мог договориться. Не было ни правды, ни основы, ни будущего — для которого тоже нужна какая-никакая общность; Катька сама не знала, хочет ли она в то время, но в нынешнем ей не оставалось ничего, кроме ожидания последней гибели. Впрочем, если все равно вставать по будильнику, что толку греться последние минуты под одеялом? Это она ненавидела сильнее всего.

Интересно, читал ли эвакуатор доставшийся ему эпистолярий? Странно, кстати, что хозяева не забрали шкатулку… а впрочем, это как раз естественно. Старик еле жив, а потомков этот хлам не интересует. Письма Сомоновых, Шалтаев и Бухтиных с неопровержимой ясностью свидетельствовали о том, что никто никого не спасет, что спасать, в сущности, незачем — а потому эвакуатору и не нужно особенно напрягаться; ужасно, наверное, знать, что все вокруг тебя обречены, — и единственным утешением остается ничтожество всякой жизни. При таких раскладах нечего особенно заморачиваться с выбором — спаси методом тыка того, кого сможешь, любого случайного, кто ближе стоит, — ей-Богу, будет гуманней, чем выбирать по критериям: «типичный представитель», «благотворитель», «математический гений»…

Что-то его долго не было; неохотно расставаясь с теплом, Катька вышла на веранду, но за окном была сплошная темнота. Сбежал, оставил ее тут… что за шутки?! Тут же она с облегчением услышала шаги на крыльце. Он вошел, улыбаясь, неся какую-то длинную палку в брезентовом чехле; поставил ее рядом с дровяным мешком, долго запирал за собой дверь, стараясь ничего не запачкать: руки у него были в крови.

— Что с тобой?!

— Только без кудахтанья. Кудахтанье неуместно.

— Ты поранился?

— Кать, нормальные дела. Там одна штука залипла, еле отодрал.

— Какая штука?

— Слушай, полей на руки, а? Ковшик вон… Если я скажу «копулятор», это тебе что-нибудь объяснит?

Катька постепенно успокаивалась. Кажется, он был веселый, и все у него получилось.

— Объяснит. Такая вещь, которая копулирует.

— Не она копулирует, а ее копулируют. Но вообще верно, да. Ты догадлива.

— И чего с ним было?

— Люфтил.

— Сильно люфтил?

— Уже не сильно.

— Это не я его сломала?

— Дитя мое, его и медведь бы не сломал. Там сверхпрочный корпус. Просто в полете расшатывается, когда приземляешься. Давление большое.

Он смыл кровь, и стали видны глубокие порезы на пальцах.

— Смотри ты, — уважительно сказала Катька. — Опасная штука?

— Да Господи, его ребенок починит. Там только с ионизатором проблема, он неудобно стоит в этой модели. Заварил, и ладно.

— А что это ты принес?

— Наблюдательной Варваре нос оторвали.

— А серьезно?

Они вошли в теплую комнату. Игорь шагнул к печке и сразу увидел открытую шкатулку.

— О. Я гляжу, мы тут знакомимся с обстановкой…

— А нельзя? Ну извини, пожалуйста…

— Почему нельзя, у меня от тебя тайн нету. К тому же это все не мое.

— Ну объясни все-таки, что ты такое принес в дом?

— Ничего особенного. Стартер принес.

— А зачем?

— Я его хочу с утра немножко посмотреть, при свете. Деталь простая, но от него, в конечном итоге, все зависит. Надо почистить, топливо залить…

— А куда он вставляется?

— Спрашивающий подставляется. Лучше расскажи, как тебе все эти документы.

— Очень грустно, — честно сказала Катька.

— Да почему грустно? Счастливые были люди, студень варили, в гости ездили. Я прямо завидую.

— И кого бы из них ты взял?

— Никого. Чего их брать, у них все шоколадно.

— А Чернобыль?

— Оттуда и так всех сразу эвкауировали. Кстати, зря. По моим расчетам, все улетело в атмосферу в первые же часы и пролилось над Тихим океаном. Вокруг АЭС был фон, конечно, но не фатальный.

Он подбросил еще дров, выгреб золу и долго смотрел в огонь. Потом неожиданно сгреб в кучу все письма, скомкал их и зашвырнул в печку через верхнюю дверцу.

— Игорь! — ахнула Катька. — Ты что! Зачем?

— Да ну, дрянь всякую… Я считаю, ничего не должно оставаться.

— Это же не твое!

— Были бы нужны — забрали бы.

Две дюжины чужих жизней скорчились и вылетели в трубу.

— Нет, я все-таки не понимаю…

— Ну и зря. Все надо жечь. У нас никогда никаких документов не хранят.

— Почему?!

— А зачем? Что они тут создают иллюзию жизни? Жизнь в другом. Берегут друг друга, сохраняют письма, перевязывают ленточкой… Надо уметь прощаться, уметь все рвать. А жизнь всех этих Медниковых-Болтаев мне вообще отвратительна. Какое-то ползанье. Ничего не жалко. Здравствуйте, дорогие мои, пишу вам из Мисхора, погоды стоят хорошие. Вчера записался на процедуры, просил контрастный душ, но большая очередь, в результате согласился на стрельбы и подъем переворотом, но не сумел выполнить норматив и теперь буду с сержантом тренироваться по утрам. В последнее время спина болит меньше, но плохо двигается левая рука и трудно дышать по ночам, советовали растираться желтком яйца с сахаром, потом добавить три капли коньяка, стакан муки и щепоть корицы, и запекать до появления хрустящей корочки. У меня все хорошо, помидоры стоят рубль кило, в прошлом году были восемьдесят коп, но говорят, что теперь просто нет урожая, потому что Люда вышла замуж за своего институтского товарища Петю, приводила к нам, очень милый мальчик, хотя немного заносчивый и, кажется, увлекается очень музыкой. Больше мне не пишите, потому что в живых все равно не застанете, а те бусы, которые ты, Маша, взяла у меня, когда в прошлый раз гостила, а сказала на домработницу, пожалуйста, носи, если они тебе нравятся. Ваш муж и отец. Ненавижу родственные связи. Вечно быть обязанным чужому, в сущности, человеку, с которым тебя связывает только кровь… Если это жизнь, то я землянин.