Прекрасный желтый Дунай - Жюль Верн

Пешт — это, напротив, интенсивная жизнь, сто тридцать одна тысяча жителей, бойкая торговля. Это город мадьяров, можно даже сказать, город благородных людей, где безумно любят музыку и танцы. В Пеште заседает сейм и действует верховный суд. В его театрах и на бульварах всегда многолюдно, а туристам вечно не хватает времени для осмотра всех достопримечательностей. Кроме того, здесь проходит четыре ярмарки в год, заключаются миллионные сделки. Пештские памятники не превосходят красотой памятники его соперницы, зато тут есть восхитительный городской парк, Штадтвальхен, с тенистыми аллеями, зелеными лужайками, небольшими озерами, по которым плавают элегантные лодки. Понятно, что, обладая такой привлекательностью, Пешт испытывает некоторое презрение к Буде.

Таким образом, эти два города разделяются не только Дунаем, но и непохожестью нравов, обычаев и характеров.

Раньше два города соединялись мостом из кораблей, ныне его заменил великолепный мост, висящий на двух промежуточных опорах[89], но установить мост духовный, который бы объединил во взаимном чувстве симпатии давних соперников, оказалось совсем непросто.

Парадокс состоит в том, что путешественник, желающий увидеть венгерскую столицу в самом выгодном с точки зрения живописности свете, должен отправиться в Буду, чтобы лицезреть Пешт, и в Пешт, чтобы полюбоваться Будой.

На сей раз Пешт был особенно оживлен, город наводнили иностранцы, из окрестных мест на рынки приехали крестьяне, на набережных выстроились цепочки четырехколесных повозок с пестрыми матерчатыми навесами, под которыми находились корзины с овощами и фруктами и клетки с птицей. Движение оказалось затрудненным вплоть до самых отдаленных кварталов. Множество лодок, не говоря о грузовых судах и пароходах, курсировали вверх и вниз по реке. Илье Крушу было бы трудно причалить к левому берегу, не знай он пустынного местечка на краю города, где теперь его плоскодонка стояла под охраной полицейского.

Что же случилось в главном городе комитата? В эту первую неделю июня в Пеште проходило собрание сейма. Радикалы, противники австрийского влияния, вступили в более или менее учтивую схватку с легистами, представлявшими партию умеренных. Над дворцом развевались длинные зеленые, белые и красные полотнища венгерского флага.

Однако случилось так, что в течение нескольких дней страсти, сотрясавшие сейм, сменились страстями, разгоревшимися из-за шумного «дела Круша». Причем два соперничающих города заняли противоположные позиции по отношению к несчастному лауреату «Дунайской удочки». Еще ничего толком не зная, их жители стали крушистами в Пеште и антикрушистами в Буде.

Даже не спросив, кто его арестовывает и за что, Илья Круш, как человек смиренный и покорный, ступил на набережную.

— Вперед! — тут же скомандовали ему.

И Илья Круш пошел, да, пошел, между двумя полицейскими, поскольку сразу понял, с кем имеет дело. Счастье, что ему не надели наручники. Впрочем, по мягкости характера, он и это снес бы безропотно.

Что больше всего удивляло, так это отношение людей, мимо которых его вели. Оно казалось явно враждебным, слышались крики, угрозы, взгляды были полны негодования и ужаса.

— Вот он! — вопил один.

— Очень похож! — рычал другой.

— Какое отвратительное лицо!

— Наконец-то его взяли, теперь уж не выпустят!..

— Поделом ему!..

Злые мегеры — а они есть повсюду, даже в Пеште, — размахивали кулаками.

По дороге толпа лишь разрасталась. «Crescit eundo»[90], — подумал бы Илья Круш, если бы знал латынь и если бы его недоумение не разрасталось вместе с толпой.

Миновав несколько густонаселенных кварталов, полицейские и арестованный подошли к зданию, странным образом походившему на те специальные дома, в которые очень просто войти, но очень трудно выйти.

То была городская тюрьма. Дверь отворилась, появился охранник. Он принял Илью Круша как долгожданного гостя и закрыл за ним дверь перед самым носом у толпы, насчитывавшей уже около сотни человек.

Через несколько мгновений Илья Круш очутился в одиночной камере, где были койка и скамья, замки за ним закрылись, причем ни тюремщик, ни полицейские не объяснили заключенному причину ареста.

Более того, бедняга дошел до такой степени растерянности, что даже не задал ни одного вопроса.

Однако он не был приговорен к смерти от голода или жажды. На маленьком столике, прибитом к стене, лежал кусок хлеба, который он съел, а рядом стояла кружка с водой, из которой он отпил несколько глотков.

Тем временем дневной свет, проникавший в камеру через узкую, зарешеченную амбразуру, постепенно померк. Вскоре наступила ночь, и камера погрузилась в полную темноту.

Тогда Илья Круш, не раздеваясь, вытянулся на койке, и самым добросовестным образом задал себе один-единственный вопрос: «Ну и ну! И что же я такого натворил?»

Какой долгой и тоскливой казалась ему ночь! Но в конце концов он задремал, и, поскольку не чувствовал за собой никакой вины, ему не снилось ничего плохого. Напротив, приснилась щука весом в двадцать один фунт, клюнувшая на головастика, а также господин Егер, который вновь был рядом. Во сне два друга мирно путешествовали вниз по течению.

Пробуждение принесло горькое разочарование.

Охранник приходил утром и вечером, чтобы принести тюремную еду. Каждый раз Илья Круш вежливо спрашивал, за что его держат в четырех стенах. Но тюремщик, несомненно, получил указание молчать и ничего не отвечал.

— По крайней мере… это серьезно? — позволил себе простодушно спросить арестант.

Кивок — вот все, чего он добился, и еще один кивок, который, казалось, говорил, что дело чрезвычайно серьезное.

Пришла вторая ночь. Сны были уже менее приятными, и на этот раз господин Егер уже не появлялся в плоскодонке.

«Что они сделали с моей лодкой? — повторял про себя Илья Круш. — С моими удочками, крючками, со всей моей рыболовной снастью? И как долго они собираются продержать меня здесь? И вообще, что все это значит?»

Этот последний вопрос особенно не давал ему покоя.

Вскоре Илья Круш уже не мог думать ни о чем другом.

На следующее утро, 2 июня, около десяти часов дверь камеры отворилась, затем распахнулась, и тюремщик вывел заключенного за пределы камеры, а затем и за пределы тюрьмы. На улице в сопровождении двух полицейских он сел в экипаж. Вокруг опять толпились любопытные, столь же враждебно настроенные, как и два дня назад.

— Это он! Он! — раздавалось со всех сторон.

— Кто он? — недоумевал Илья Круш.

Экипаж ехал очень быстро и через полчаса остановился, но не перед дворцом правосудия, а перед городской ратушей. Двое полицейских проводили заключенного в низкое помещение.