Млечный путь № 4 2016 - Песах Амнуэль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Где я? Что со мной случилось?
– Вы в клинике. Все хорошо, отдыхайте. Как только вы полностью придете в себя, с вами обязательно побеседуют.
Она была в обжигающе-белом, откликнувшаяся ему медсестра, от снежного холмика остроугольной шапочки на макушке – до тонкой занавеси халата, скрывающего ее незябнущие коленки. Элиас улыбнулся. Все и вправду было хорошо. Тот долбаный грузовик, размазавший его по асфальту… черный, огромный, как гора, вылетевший из-за угла грузовик… он швырнул Элиаса на бордюр тротуара, словно слон, навалился на грудь, и ребра Элиаса затрещали и сломались, и череп его – треснул расколовшеюся цветочною вазой еще раньше, и последнее, что Элиас помнил – кровь, густой, мазутною лужей растекающуюся по асфальту, и кислый привкус ее, смешивающийся с костяным вкусом разбитых зубов… А потом пришел белый.
Элиас осторожно ощупал под простыней руки и ноги. Все было на месте, неповрежденное, не отзывающееся душной волною боли при каждом движении. Элиас покрутил головой, коснулся пальцами затылка, ожидая найти повязки и гипс… ничего. Он был цел, как вновь собранная игрушка, как блюдце из тончайшего фарфора, едва сошедшее с заводского конвейера, ни трещинки, ни пылинки… Элиас вскочил на кровати, отбросив простынь.
– Что со мной происходит?! Принесите мне зеркало!
Прозрачно-льдистое, залитое лампочной подсветкой, пространство над головою его сгустилось, острым, металлическим блеском хлестнуло по краям. Над запрокинутым в крике лицом Элиаса висело зеркало, а в зеркале отражался он сам – светловолосый, коротко стриженный, в белой больничной пижаме… юноша лет восемнадцати, каким Элиас помнил себя по студенческим фотографиям двадцатилетней давности. Белый вновь ударил в виски с неумолимостью нокаутирующего боксера, и Элиас всхлипнул, и опустился на кровать, закрыв лицо руками.
– Что вы со мною сделали?.. Где я нахожусь?..
– А вот это уже нехорошо, молодой человек. Плакать, как глупый ребенок… ну-ну… Профессор Альштейн, позвольте представиться.
Элиас не сразу заметил его – грузного, приземистого господина в костюме цвета «мокрый асфальт», затаившегося на стуле у изголовья кровати, дожидаясь его пробуждения. Белый медленно отступал, откатывал холодно-приливной волной с хрустким привкусом соли, и Элиас вытер слезы и, свесив ноги, сел на кровати.
– Элиас Берг, старший научный сотрудник Института экспериментальной генетики…
– …где вы сейчас, собственно, и находитесь. Впрочем, я понимаю вас – узнать родные стены вам было крайне непросто – за последние две сотни лет наш институт был кардинальным образом переоборудован и неоднократно перестроен… Ну-ну, не нервничайте так, коллега, возьмите же наконец себя в руки!
Отблесками гаснущего сияния белый плыл в профессорских очках, сжимался в единую точку в блестких стеклышках линз, бил в лицо Элиаса – острым, как наточенный скальпель, холодно-стальным лезвием луча, и Элиас смотрел прямо, стараясь не щуриться, накрепко впечатывая в память обжигающие вспышки слов.
– …можно сказать, первый удачный эксперимент… Элиас, Элиас, опять вы меня не слушаете! – голос профессора, сердитая грозовая тучка, пророкотал где-то над головой, и Элиас вздрогнул, и выпрямился над клумбой, сжимая в пальцах сорванный цветок. Львиный зев, нежно-лилового окраса – беззвучно умирал в руках Элиаса, истекая зеленою кровью, от смерти его веяло дождевой прохладой, разорванный, измочаленный стебель льнул к коже, содрогаясь в последних конвульсиях… Элиас рассеянно положил цветок на асфальт. – Скажите, вы когда-нибудь занимались выращиванием растений?
– Не увлекался.
– А, собственно, жаль. Вам было бы проще понять сам принцип… Ветка, отломанная от дерева, дающая корни в воде, проросший листок фиалки, высаженный в горшок на подоконнике… Это не клонирование, нет! Создание клонов – абсолютно тупиковый путь, мы отказались от него не так давно, осознав всю его бесперспективность. Плантирование – вот то, что сделает нас практически бессмертными… хе-хе… Как вам ваше новое тело, Элиас? Не жмет, не болит?
Элиас прижал руку к груди, к древесному стеблю из мяса и костей под тонкой корою кожи, вслушиваясь в алые токи крови, неспешно текущие внутри. Выращенный наново из рваного куска плоти, извлеченного из-под колес грузовика и подвергшегося криогенной заморозке… Хомо плантикус, человек бессмертный.
– Сколько времени занял… эксперимент?
– Вам интересен срок вашего пребывания в холодильнике в качестве биоматериала или, собственно, то, за какое время нам удалось вырастить из вашей… руки… да, кажется, это была рука… полноценного вас? Ну-ну, не хмурьтесь, коллега, вы же предполагали нечто подобное, когда подписывали согласие на посмертные опыты с вашею бренною тушкой? Да, это случилось несколько раньше запланированного вами срока, но все же случилось, гордитесь! Ах да, время… Двести три года в стадии заморозки и восемнадцать месяцев – ускоренного плантирования… и вот вы снова с нами, в строю!
Элиас стоял, прислонившись спиною к парковому дубу, не боясь испачкать костюм – серый, как пыльная, вытоптанная земля под ногами его, кишащая зеленью и насекомыми, включенными в этот бесконечный круговорот – жизни, смерти и разложения, замкнутый круг, из которого ему удалось выскочить, сделав исполинский шаг длиною в двести с лишним лет… Плантирование – люди, вырастающие на грядках, как морковь, девяностолетние старцы, восстающие из криогенных ванн юношами, с улыбками на безморщинистых лицах, плантирование – подлинное торжество науки…
– У вас еще остались вопросы, Элиас? – по-птичьи склонив голову набок, Альштейн смотрел на него, и безмятежно синее небо над его головой вспыхивало облачками белого, подсвеченными золотой короною солнца. – Может, пройдемте в лабораторию, чтобы вы имели возможность увидеть собственными глазами…
– Я знаю, мое желание покажется вам странным… – Элиас замялся, ощущая во рту вдруг одеревеневший язык, – но я бы хотел пойти на кладбище. Побывать на своей могиле. Меня же должны были… предать земле, ту часть меня, что… не участвовала в эксперименте?
Лицо профессора ощутимо вздрогнуло, так, словно слова Элиаса остроточеным лезвием ударили в корень его рассуждений, сделав глубокую надсечку. В стеклянных, выпуклых линзах его очков метнулся облачно-белый – и тотчас же развеялся в солнечно-золотом, безмятежно-искристом, рассеянном в полуденном воздухе парка.
– Кладбище? Г-м-м, довольно экстравагантное желание, вы не находите? Ваши останки,
