Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра

глаза были открыты, то примерно через 3–6 часов на соединительных оболочках глаз в результате высыхания образуются буроватые полоски (пятна Ларше)…»

Старушка прекратила лепить, фыркнула и несильно огрела внука полотенцем. Облако муки тут же окутало их обоих.

— Я тебе сейчас самому устрою и окоченение, и высыхание! Ирод царя небесного, а не ребенок!

— Баб, ты чего дерешься? Сама же захотела узнать че-нить про нашу работу. Просветиться.

— Дурное ты дите! Мне про живых интересно: что у вас там и как, а не про покойников. Может, меня саму через день, месяц или год закопают… зачем напоминать? Кыш отсюда!

Майкл Гизли любил бабулю и ее пельмени тоже любил, но терпеть не мог, когда его — стажера Управления полиции, работающего в Отделе по расследованию убийств, помощника самого господина комиссара — называли «ребенком» или «дитем». А еще сильно не любил, да и и не умел рассказывать те самые профессиональные байки, но разве ж ей объяснишь? Гиблое это дело. Майкл Гизли нахмурился, взял книгу под мышку и, буркнув: «Позовешь!» — вышел из кухни. В этот момент и зазвонил телефон.

— Миша! Трубку возьми, окаянная душа, у меня руки в муке! Тебе звонят, кому ж еще?!

Бабуля оказалась права и на этот раз. Как всегда.

— Добрый вечер! Прости, что беспокою в такое время. Передал?

— Передал, господин комиссар.

Майкл Гизли, разумеется, не стал уточнять — при каких обстоятельствах он это сделал, бг-г! Ведь главное — это результат. Остальное — просто мелкие, несущественные подробности.

— Молодец! Спокойной ночи, стажер!

— Спокойной ночи, шеф!

[i] Бабушка у Майкла Гизли — русская.

Глава 11

Фома внимательно смотрел на вошедшую девушку. Среднего роста, тоненькая, болезненно бледная и полупрозрачная, про таких говорят: «в чем душа держится». Хороши были только густые черные кудри до плеч и даже не большие — огромные! — глаза, невероятного синего цвета, яркого и глубокого одновременно. «Сапфировые очи». Как принято писать в романах: «бездонные». Затасканные сравнения: банальщина, бульварщина… но ведь правда», думал Фома. Ее смело назвали бы красивой, если бы не эта болезненность, не эти черные тени, залегшие под «бездонными сапфировыми очами». Ее хотелось оберегать от любой опасности, от малейшего зла, при этом она отчаянно пыталась выглядеть сильной и независимой. Металлической опорой, с подведенным к ней током высокого напряжения.

Господин комиссар смотрел на девушку, и сердце его щемило от сострадания. В излишней сентиментальности он себя упрекнуть не мог, да и не полагались ему такие чувства. С такими в полиции делать нечего, одна помеха, вред и тоска. Но сейчас господину комиссару было плевать на правила, гласные или негласные. Сердце болело, уже не переставая, а в голове настойчиво звучало: кто же тебя обидел, девочка? Какой сволочью надо быть, чтобы тебя — обидеть…

— Добрый день, мисс ди Сампайо!

— Знаете, господин комиссар, вы первый человек, которому нормально удалось произнести мою фамилию, — усмехнулась Мерседес, опускаясь на стул, заботливо подвинутый громилой-стажером. — Это допрос?

— Что вы, мисс ди Сампайо! Допросы я в своем кабинете не провожу. Мы с вами сейчас просто беседуем. Жить в пансионе такой юной леди, наверное, грустно. У вас нет близких родственников в нашем городе или за его пределами?

Девушка напряглась, плотно сжала губы. И, наконец, произнесла, явно нехотя:

— Есть.

Фома выжидательно молчал, не сводя с нее глаз.

— Младшая сестра, Долорес ди Сампайо. И бабушка, миссис Флора Тирренс, — хмуро добавила девушка.

— «Сладкая Бабушка»? — от удивления господин комиссар едва не присвистнул.

Девушка взглянула на него с отвращением и промолчала.

— И вы ушли от нее — накануне… — он запнулся и посмотрел в лежащие перед ним бумаги, — …накануне второго совершеннолетия?

— Нет, после первого, господин комиссар. Получила паспорт и ушла.

— Похвальная самостоятельность, — улыбнулся Фома. — Наверное, ваша бабушка переживает за вас.

Молчание.

— Наверное, боится за вас — юную беззащитную девушку так легко обидеть.

Молчание.

— Ведь у самого добродетельного человека, добропорядочного гражданина бывают… если не враги, так недруги. Некоторые из них даже строчат препакостнейшие анонимки.

Молчание.

— Представляю, как расстроилась бы ваша бабушка, миссис Флора Тирренс, узнав — на ее любимую старшую внучку поступила анонимка.

Фома раскрыл папку и достал мятый, серый конверт. Нарочито медленно вынул из него свернутый вдвое листок, убедился: да, тот самый — и, наконец, подвинул к девушке. — Гляньте, гляньте!

Мерседес ди Сампайо взяла криво и коряво исписанный листок и внимательно пробежала его глазами. А потом — бросила на стол. Гадость какая, мерзость — как будто говорило ее лицо. Оно сильно побледнело, казалось, девушка вот-вот упадет в обморок.

— Как вы думаете, мисс ди Сампайо, кто мог написать — такое?

Мерседес кусала губы. Держалась она до того прямо, как если бы проглотила стальной прут. На минуту, в кабинете установилась тишина. Оглушительная, неестественно звонкая. «Сейчас обязательно соврет», с огорчением понял Фома.

— Понятия не имею, господин комиссар, — ответила девушка.

— Какая жалость… Ну, может быть, еще вспомните. Потом.

— Сомневаюсь. Вы приходили ко мне на работу, господин комиссар, теперь вызвали сюда. Какое я преступление совершила? И сколько лет мне светит, а?

— Нисколько. Потому что вас ни в чем не обвиняют. Необходимо кое-что уточнить, сверить информацию, только и всего! — развел руками господин комиссар. — Охранник с автостоянки «Райские кущи» утверждает, что видел вас там — в ночь с 12 на 13 июня. Он довольно подробно описал вашу внешность. Что скажете?

Мерседес громко фыркнула.

Хмурый Майкл Гизли не спускал с нее глаз. То есть он хотел бы смотреть в документы, на стол, дверь или куда угодно… однако взгляд его упрямо возвращался к Мерседес ди Сампайо. Не девушка — сжатая пружина из стали.

— Вы его хорошо приложили, мисс, но мозги парню все-таки не отшибло. И, на ваше счастье, претензий в «нанесение легких телесных повреждений» у него к вам нет. Не знаю, куда вы дели фонарь, это неважно. Ваших отпечатков на указанных им машинах и без того немало найдется, — сказал господин комиссар.

— Врет он, господин комиссар.

— Зачем ему врать?

Мерседес пожала худенькими плечами. Ну и что?

— Фантазия буйная у человека. Скучно ночами сидеть, вот и сочиняет. Или пива перебрал, вот и мерещится дурь.

— А давайте, мисс ди Сампайо, предположим, что ему не мерещится. И что вы были в ту ночь в «Райских кущах». Согласитесь, немного странное развлечение для юной особы — ночные прогулки по автостоянке, — продолжал Фома. — У меня большой опыт, однако подобное слышу в первый раз. А, может быть, вы там не просто… кхм, гуляли? Может быть,