Совьетика - Ирина Маленко

Наверно, сейчас было не время думать об общепланетарном масштабе, – но как было не думать о нем, если именно такие вот «христианские» фундаменталисты, что и в Америке, вот уже который месяц самым изощренным образом издевались над моей семьей? Над моим ребенком – самым невинным и самым беззащитным существом, когда-либо ступавшим по земле этой Страны Юрского Периода…

Лизе «не повезло» в жизни трижды: она родилась девочкой, была темнокожей, а когда ей было четыре годика, она тяжело заболела и осталась инвалидом. Она практически потеряла речь, хотя раньше говорила на нескольких языках и пела, как соловей. Такое было бы нелегко пережить даже в гораздо более человечном обществе, в котором родилась и выросла её мама. Что уж говорить про этот террариум, где они обе были чужими, а единственными, кто симпатизировал им, были кролики, восставшие против удавов, которым они были предназначены в пищу?

Когда я думала про свою дочку, я всегда вспоминала найденную ей однажды на здешнем пляже после отлива чайку. Птица беспомощно лежала на мокром песке, не в силах не только расправить крылья – даже пошевелиться. Я не знала, что с ней. Никаких видимых повреждений на ней не было. Но она лежала там, совершенно беспомощная, – и только начала грозно вытягивать шею, когда я проходила мимо, гуляя по колено в холодной воде Ирландского моря. «Не бойся, не бойся,» – сказала ей я. – «Я тебя не трону.» Когда я уже прошла мимо, то обернулась и увидела, что неподалеку от больной чайки бродит другая, здоровая, которая явно не хотела оставлять её одну. При виде этой сцены сердце мое сжалось. Я подумала о Лизе и о страданиях миллионов живых существ во всем мире, которых я, как и эта чайка, не хотела, не могла оставить на произвол судьбы…

С другой стороны пляжа к чайке медленно, но верно приближалась прогуливающаяся с собакой пара. При виде собаки здоровая чайка взлетела в воздух, с прощальным печальным криком: своя безопасность оказалась дороже близкого существа. А меня как будто кто-то толкнул в спину: я поняла, что если я не поспешу сейчас, то больную чайку разорвут прямо у меня на глазах острые собачьи клыки… Я успела как раз вовремя, за секунду до того, как любопытный пес заметил птицу. Чайка при виде его заволновалась и начала беззвучно раскрывать свой длинный и острый клюв. А когда он заметил её и рванулся к ней, оказалось поздно: рядом с птицей возвышалась я, готовая защищать её до последнего. И пес отступил.

“Lovely day ”, – по-местному поздоровались со мной его хозяева. Пляж был единственным местом, где можно было по-настоящему забыться и перестать задавать себе вопросы о том, кто это встретился тебе на пути: ътеъ или ъэтиъ. Я видела, конечно, что хозяева пса были ътеъ, но здесь это не имело никакого значения, – как оно и должно было бы быть в нормальной жизни. Я приветливо поздоровалась с ними. Они улыбнулись. «Я не знаю, что мне делать с ней, « – беспомощно указала им я на чайку, ожидая какого-то человечесого совета или участия. Но они сделали вид, что не услышали её , – хотя я точно видела, что услышали. Стояло такое прекрасное летнее утро, – зачем было им мучить свою совесть и занимать свой мозг мыслями о какой-то птице?

Я снова осталась одна с нею. Я присела на корточки и спросила чайку по-русски: «Ну, что мне с тобой делать? Как тебе помочь?» Животные, я знала по опыту, понимают самые разные языки, – в отличие от англоговорящих людей, которые не только не хотят никого больше понимать, но даже и не могут произнести правильно ни одно самое элементарное иностранное имя, которое почему-то безо всякой тридности произносят и французы, и китайцы, и африканцы, и кто угодно, кроме них… Чайка посмотрела мне в глаза проницательным и печальным взглядом, но не издала ни звука. «Не могу же я тебя здесь просто так оставить. Тебя собаки разорвут. Я сама далеко живу, до дома тебя пешком тоже не донесу. У дедушки были голуби, я помню, как вы, птицы, не любите, чтобы вас брали в руки или вообще трогали… Что же мне делать с тобой?»

Я протянула к чайке руку. Чайка раскрыла клюв и попыталась повернуть голову и тюкнуть меня по пальцам. Клюв у нее был длинный и крючковатый, и наверняка пальцам не поздоровилось бы, если бы у нее было достаточно сил для осуществления своей угрозы. Но сил не было. Она так и не дотянулась до моей руки. Я видела ее розовый дрожащий язычок.

В душе моей шла борьба. То, что я называла «борьбой советского с пережитками прошлого» Советский человек во мне никогда не позволил бы беззащитному существу умереть вот так, оставив его на произвол судьбы. Я просто не смогла бы спать по ночам после этого. Но годы, проведенные в «цивилизованном» обществе, давали о себе знать, и сладкий голосок «цивилизованного индивидуализма» где-то внутри меня шептал: «Все равно ты ей ничем не поможешь, птица все равно обречена… оставь ее… это её судьба, а каждый должен встретить свою судьбу такой, как она есть. Не лезь в чужую жизнь. У тебя есть своя. Ну, что ты будешь с ней делать, если ты её сейчас возьмешь с собой? У тебя дома куча дел…»

С минуту я постояла так, борясь с самой собой. Победил, к моему стыду, «консенсус»: компромисс советского с эгоистичным. «Отнесу её туда, где её собаки не достанут, а потом пойду домой и принесу ей поесть. Но сначала попробую, не сможет ли она плавать, раз уж не может летать.» Я изловчилась и подняла чайку на руки, удивляясь её легкости: большая птица не весила практически ничего, словно пушинка. Она пыталась ещё извернуть шею в моих руках и достать меня клювом, но это ей было не по силам.

Я донесла её до воды, ласково уверяя всю дорогу, что с ней ничего не будет, что я её не обижу, что я хочу ей только добра. Но и в воде чайка не пошевельнулась, и я не рискнула оставить её там в таком состоянии. Я отнесла её в дюны, в укромный уголок на траве, откуда было видно море, где было не жарко, и куда не должны были добраться глупые псы. «Сиди здесь, а я сейчас сбегаю домой и принесу тебе что-нибудь покушать, « – сказала я чайке на прощание и со всех ног пустилась домой за банкой тунца.

А когда вернулась, чайка уже умерла… Она безжизненно лежала на влажной траве и смотрела в небо мутными глазами. И я почувствовала себя такой виноватой, что оставила её хоть на секунду одну! Меня не интересовало больше, была эта чайка обречена или нет, – советское наконец задавило во мне начисто сладкий но подлый голосок, и я верила, что чайка выжила бы, если бы я её не оставила. Ведь все в этом мире в наших руках, стоит только как следует захотеть. Мы способны на чудеса ради других, ради тех, кому нужна наша помощь-, надо только взять судьбу в свои руки и быть сильной!

…Я всегда вспоминала с тех пор эту чайку, когда мне было трудно, и хотелось спрятаться в раковину, уйти от трудностей и оставить других самим за себя бороться. Чайка не могла бороться за себя сама. Лиза не может бороться за себя сама. Да даже и те, кто могут, – им все равно нужна твоя помощь! Не время думать о себе и жалеть себя. Погибшая чайка стала для меня символом, не позволявшим мне больше идти на компромиссы со своей совестью, как бы трудно ни было. Ведь «консенсус» эгоизма и самоотверженности, -это на самом деле победа эгоизма! О чем. свидетельствует и все произошедшее дома с начала «эпохи компромиссов»…

… Над Лизой начали издеваться довольно субтильно: сначала её изолировали в школе от других детей. Зататарили в класс с тремя переростками-олигофренами, добрыми ребятами, которых, впрочем ничему уже нельзя было, по-видимому, научить. Лизу можно было ещё ой как многому обучить, – если приложить для этого усилия. Так, как делали дома я и Тамара. Но из школы она приходила какая-то осоловевшая, никого, даже меня, не узнавала, а когда я начала задавать школе вопросы: почему мой ребенок меня не узнает, когда возвращается домой, почему когда я меняю ей подгузник, она становится лицом к стенке, ноги на ширине плеч, как будто обыскиваемый в полицейском участке, почему она вот уже полгода как не получает помощи от логопеда, которую нам обещали?, – Лизу перестали кормить обедами. Она возвращалась домой только к четырем часам, совершенно обессиленная. «Она ничего не хотела есть, кроме чипсов и яблока», – писали в дневнике учителя-бухенвальдовские надзиратели, возвращая неразогретым обед, который мы с Томой посылали в Лизином ранце. Все расспросы о том, как её кормят, почему это она ничего не ест, хотя дома её не отгонишь от холодильника, упирались в глухую стенку. Вместо этого я три или четыре раза получила на подпись формуляр для школьных обедов, приготовленных там же. В меню было только то, что Лиза есть не стала бы, и когда она начинала ходить в эту школу, директорша – лопоухая, как Тони Блэр, с вечно заложенным насморком носом, бледная протестатнтка из зажитичной, видимо, семьи, – заверяла её, что не будет никаких проблем с разогреванием обедов, посланных в школу из дома. Я пробовала обьяснить, что Лиза не будет есть предложенную школой пищу. «Уж не навязываете ли вы нам этот формуляр насильно и уж не потому ли, что я не хочу его подписывать, моего ребенка перестали кормить ? « – в лоб спросила я. Со сладкой улыбочкой директриса заверила меня, что, конечно, нет.