Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

светскими приличиями, и не станут строго придерживаться принятых правил поведения; тут дело идет уже не о других, а о них самих. Заботы о том, как приблизиться к предмету своей страсти, соблюдая внешнюю почтительность, комедии, которые мы разыгрываем, и тайны, которые мы скрываем, — вся эта стратегия счастливой любви занимает нашу жизнь, обновляет желания и охраняет сердце от скуки, порождаемой привычкой. Но первые страсти расточительны, как и сами юноши, которые вырубают все деревья в садах своей души, вместо того чтобы бережно выращивать их. Арабелла не признавала этих мещанских взглядов и подчинялась им вначале лишь в угоду мне; но, подобно палачу, заранее намечающему свою жертву, она хотела скомпрометировать меня в глазах всего Парижа, чтобы сделать своим «sposo»[41]. Она пускала в ход свое кокетство, желая удержать меня при себе; ей казалась пресной наша изящная интрига, о которой в свете не решались говорить открыто за отсутствием доказательств и лишь шептались по углам. Разве мог я усомниться в ее любви, видя, как самозабвенно она совершала опрометчивые поступки, грозившие выдать наши отношения? Отдавшись радостям запретной любви, я вскоре пришел в отчаяние, увидев, что преступил все жизненные правила и наставления, преподанные мне Анриеттой. И тогда я стал прожигать жизнь с каким-то исступлением, словно чахоточный, который, предчувствуя близкий конец, не дает выслушивать свою больную грудь. В моем сердце всегда оставался уголок, к которому я не мог прикоснуться без боли; некий мстительный дух постоянно вызывал во мне мысли, на которых я не смел задерживаться. В письмах к Анриетте я жаловался на этот нравственный недуг, чем причинял ей новые мучения. «Ценой всех жертв и утраченных сокровищ я надеялась хотя бы видеть вас счастливым», — говорила она в единственном полученном мною письме. Но я не был счастлив! Натали, дорогая, счастье совершенно, оно не выносит сравнений. Когда первый пыл любви остыл, я стал невольно сравнивать этих женщин; прежде я не отдавал себе отчета, какой они составляли контраст. Всякая сильная страсть так подавляет нас, что вначале как бы стирает все острые углы нашего характера и сглаживает борозды, проложенные в нашем сознании благими или пагубными привычками; но позже в духовном облике любовников, лучше узнавших друг друга, вновь проявляются утраченные было черты; тогда каждый судит другого, и часто характер вступает в борьбу с чувством, порождая антипатии, которые становятся причиной разногласий и разрывов, а люди поверхностные обвиняют человеческое сердце в непостоянстве. В наших отношениях наступил такой перелом. Уже не столь ослепленный прелестями леди Дэдлей, я стал, если можно так выразиться, анализировать свои наслаждения и, сам того не желая, пришел к заключениям, невыгодным для нее.

Я нашел прежде всего, что ей недостает того ума, который отличает француженку от всякой другой женщины и придает ее любви непревзойденное очарование, по признанию всех, кому по прихоти судьбы довелось испытать, как любят женщины в разных странах. Полюбив, француженка преображается; ее столь прославленное кокетство служит ей лишь для того, чтобы украшать свою любовь; ее столь опасное тщеславие ей более не нужно, ибо она видит свою гордость лишь в беззаветной любви. Она целиком отдается интересам, огорчениям и привязанностям возлюбленного; за один день она овладевает искусством тонких комбинаций не хуже опытного дельца, изучает свод законов или постигает сложную механику кредитных операций, обогащающих банкира; по природе своей ветреница и мотовка, она не совершит ни одной ошибки и не истратит даром ни одного золотого; она становится матерью, наставницей, врачом и во всех этих превращениях сохраняет прелесть счастливой женщины, в каждом пустяке выказывая безграничную любовь. Она соединяет в себе достоинства женщин разных стран и придает им единство благодаря своему уму, этому чисто французскому гению, который все оживляет, все допускает, все оправдывает, все преображает, разрушая однообразие чувства, основанного на настоящем времени одного-единственного глагола. Француженка любит всегда, неизменно и неустанно, каждую минуту — и в обществе, и оставшись одна; в обществе она находит такой тон, что слова ее звучат лишь для одного человека; даже молчание ее говорит без слов, и она умеет смотреть на вас, опустив глаза; если обстоятельства запрещают ей говорить и смотреть, она напишет свою мысль на песке, по которому ступает ее ножка; в одиночестве она выражает свою любовь даже во сне; словом, она подчиняет весь свет своей любви. Англичанка, напротив, подчиняет свою любовь всему свету. Привыкнув благодаря воспитанию всегда сохранять ледяное спокойствие и то британское высокомерие, о котором я вам уже говорил, она так же легко открывает и запирает свое сердце, как крепкий английский замок. Она носит непроницаемую маску, которую снимает и надевает с чисто английской невозмутимостью; пылкая, как итальянка, когда ее никто не видит, она облачается в свое холодное достоинство, как только оказывается на людях. Самый горячо любимый человек начинает сомневаться в своем счастье, слыша спокойный голос, видя бесстрастное лицо и безупречное умение владеть собой, каким отличается каждая англичанка, как только выйдет из своего будуара. В такие минуты ее лицемерие переходит в равнодушие: англичанка все забывает. И понятно, если женщина может сбросить с себя любовь, как одежду, вам кажется, что ей нетрудно ее сменить. Какую бурю поднимает в нашем сердце оскорбленное самолюбие, когда мы видим женщину, которая принимает, прерывает и вновь подхватывает любовь, словно дамское рукоделье! Эти женщины слишком хорошо владеют собой, чтобы целиком отдаваться нам; они слишком подчиняются власти общества, чтобы принадлежать безраздельно мужчине. Там, где француженка награждает нас за долготерпение нежным взглядом и, досадуя на докучливых гостей, прибегает к тонкой насмешке, англичанка хранит неприступное молчание, которое язвит нам сердце и раздражает ум. Эти женщины так привыкли постоянно, при любых обстоятельствах восседать на троне, что для большинства из них всемогущество «fashion»[42] простирается даже на их наслаждения. Кто преувеличивает свое целомудрие, тот преувеличивает и любовь — таковы англичанки; для них декорум — это все, и в то же время любовь к форме не развивает в них художественного вкуса: что бы они ни говорили, различия между протестантской и католической религиями объясняют нам, почему чувство француженки затмевает рассудочную, расчетливую любовь англичанки. Протестантство сомневается, исследует и убивает веру, а потому несет смерть искусству и любви. Когда высший свет приказывает, светские люди должны повиноваться; но люди пылкие тотчас же бегут из него, ибо такой гнет для них невыносим. Вы понимаете теперь, как было задето мое самолюбие, когда я обнаружил, что леди Дэдлей не может обходиться без светского общества, что и ей свойственны эти британские превращения;