Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что с тобой? — спросил я.
— Я боюсь, что моя беспредельная любовь повредит мне в твоих глазах, — ответила она. — Я все отдала тебе. Эта женщина хитрее меня, она сохранила сокровища, которые ты можешь желать. Если ты предпочитаешь ее, не думай обо мне: я не стану докучать тебе упреками, мольбами, жалобами; нет, я уйду и умру вдали от тебя, как вянет растение, лишенное солнца.
Она сумела вырвать у меня слова утешения и любви, которые привели ее в восторг. Посудите сами, что можем мы сказать женщине, которая плачет, проведя с нами ночь? Суровость в этом случае мне кажется недостойной мужчины. Если вечером мы не сумели устоять против ее чар, то наутро нам приходится лгать, ибо кодекс мужской галантности обязывает нас скрывать правду.
— Ну что ж, я великодушна, — промолвила она, осушая слезы. — Возвращайся к ней. Я не хочу удерживать тебя лишь силой моей любви, ты должен прийти ко мне по своей воле. Если ты вернешься сюда, я поверю, что ты любишь меня не меньше, чем я тебя, хотя мне всегда казалось, что это невозможно.
Она сумела убедить меня возвратиться в Клошгурд. Я не догадывался, в каком ложном положении окажусь там, ибо был слишком поглощен своим счастьем. Если б я отказался ехать в Клошгурд, я дал бы преимущество леди Дэдлей перед Анриеттой. Арабелла тотчас же увезла бы меня в Париж. Но поехать в Клошгурд теперь — не значило ли это оскорбить г-жу де Морсоф? В таком случае я тем вернее должен был вернуться к Арабелле. Прощала ли когда-нибудь женщина подобное надругательство над ее любовью? Если она не ангел, спустившийся с небес, а лишь чистое создание с возвышенной душой, всякая женщина предпочтет увидеть возлюбленного на смертном ложе, нежели в объятиях соперницы; чем сильнее она любит его, тем глубже будет ее рана. Итак, как бы я ни поступил после того, как променял Клошгурд на Гренадьер, мое поведение было бы столь же губительно для моей возвышенной любви, сколь выгодно для любви земной. Маркиза все рассчитала с тонкой проницательностью. Она призналась мне впоследствии, что если бы не встретила в ландах г-жу де Морсоф, то все равно скомпрометировала бы меня, бродя вокруг Клошгурда.
Когда я приехал к графине и увидел ее бледной и разбитой, словно после долгой бессонной ночи, я вдруг обрел особое чутье, позволяющее юным и великодушным сердцам постигать глубокий смысл поступков, которые кажутся незначительными в глазах толпы, но становятся преступными перед судом благородной души. И тут, как ребенок, который, играя и собирая цветы, незаметно спустился в пропасть и вдруг с ужасом увидел, что не может выбраться назад, что его отделяют от людей неприступные склоны, что он остался один среди ночи и слышит вой диких зверей, я понял, что целый мир лег между нами. И наши души потряс горестный вопль, словно отзвук мрачного «Consummatum est!»[40], который гремит в церквах в Страстную пятницу, в час смерти Спасителя. Ужасный обряд, леденящий юные сердца, которым религия заменяет первую любовь. Все иллюзии Анриетты были разбиты одним ударом, и сердце ее терпело жестокую пытку. Неужели она, не ведавшая любовных радостей, не отдававшаяся их сладостной истоме, сегодня догадывалась о наслаждениях счастливой любви и потому отвращала от меня свой взор? Да, она лишила меня света, который шесть лет озарял мою жизнь. Видно, она знала, что источником лучей, струившихся из наших глаз, были наши души, которые этим путем проникали одна в другую, сливались воедино, вновь расходились и радовались, как две женщины, доверчиво поверяющие друг другу свои тайны. Я с горечью почувствовал, что не должен был приходить в этот дом, где не знали любовных услад, с лицом, опаленным дыханием страсти, оставившей на нем неизгладимый след. Если бы накануне я позволил леди Дэдлей уйти одной, если бы я вернулся в Клошгурд, где Анриетта, возможно, ждала меня, — тогда, быть может… да, быть может, г-жа де Морсоф не решила бы столь непреклонно остаться мне только сестрой. А теперь она прилагала все силы, оказывая мне преувеличенное внимание, чтобы окончательно войти в свою новую роль и никогда не выходить из нее. Во время завтрака она осыпала меня любезностями, казавшимися мне унизительными: так пекутся о больном, которого жалеют.
— Вы вышли на воздух спозаранку, — сказал мне граф, — и должны были нагулять отличный аппетит, ведь вы не жалуетесь на желудок.
Это замечание не вызвало на губах у графини лукавой улыбки, как у посвященной в тайну сестры, и я окончательно убедился, что положение мое просто смешно. Невозможно проводить дни в Клошгурде, а ночи в Сен-Сире. Арабелла недаром рассчитывала на мою деликатность и на благородство г-жи де Морсоф. За этот нескончаемый день я понял, как трудно стать другом женщины, которую ты так долго желал. Такой переход очень прост, когда он подготовлен годами, но всегда болезнен в молодости. Мне было стыдно, я проклинал свое увлечение, мне хотелось отдать г-же де Морсоф всю свою кровь. Я не мог очернить перед ней соперницу, ибо графиня избегала разговоров о ней, к тому же порочить теперь Арабеллу было бы низостью, и я заслужил бы лишь презрение великодушной Анриетты, сердце которой было благородно во всех своих движениях. После пяти лет пленительной душевной близости мы не знали, о чем говорить; слова не выражали наших мыслей, мы скрывали друг от друга свои душевные муки, а ведь прежде страдание лишь крепче связывало нас. Анриетта делала вид, что счастлива и за себя, и за меня, но была очень грустна. Хотя она поминутно называла себя моей сестрой, она не находила темы для беседы, и мы почти все время хранили тягостное молчание. Она еще усилила мою душевную пытку, дав мне понять, что считает одну себя жертвой Арабеллы.
— Я страдаю еще больше вас, — сказал я этой сестре в ответ на замечание, полное чисто женской иронии.
— Почему? — спросила она тем надменным тоном, каким говорят женщины, когда хотят скрыть свои чувства.
— Потому что я крутом виноват.
После этого графиня стала держаться со мной так холодно и равнодушно, что я был окончательно сражен; и вот я решил уехать.
