Сальватор - Александр Дюма

Стоит близорукому человеку разбить очки, и он трепещет от страха, как бы не свалиться в пропасть.

Те буржуа, о которых мы говорим — в наши дни, возможно, этой породы уже не существует, — были близоруки.

Услышав слова «виновата монархия», они почувствовали себя так, словно у них разбились очки.

В стороне от всех какой-то человек улыбался; это был Сальватор.

Уж не он ли произнес эти страшные слова?

Ведь как только ушел г-н Жакаль, он надел пальто и отправился фланировать — вот вам уже не галльское, а скорее французское словцо! — недалеко от заставы Сен-Дени.

Когда накануне в Париже оппозиция победила, были спешно созваны различные масонские ложи, и как бы срочно ни проходил этот сбор он, казалось, был предусмотрен, заранее назначен и с нетерпением ожидался.

Собрание получилось внушительное.

Некоторые предложили:

— Настало время действовать: начнем!

— Мы готовы! — отозвались многие из собравшихся.

Масоны заговорили о своевременности революции.

Сальватор печально покачал головой.

— Довольно! — кричали самые горячие. — Разве большинство в Париже не означает большинства во Франции? Разве Париж не мозг, который обдумывает, принимает решение, действует? Итак, представился удобный случай, и Париж должен за него ухватиться, а провинция поддержит столицу.

— Несомненно, случай представился, — невесело заметил Сальватор — но поверьте, друзья, случай этот неудачный. Я смутно чувствую какую-то ловушку, в которую нас заманивают, и мы непременно в нее попадемся. Мой долг — предупредить вас. Вы славные и храбрые дровосеки; однако дерево, которое вы намерены свалить, еще не созрело для топора. Вы сейчас путаете кабинет министров с королем, как позднее перепутают, вероятно, короля с монархией. Вы воображаете, что, подрубая одно, вы уничтожаете другое. Заблуждение, друзья мои, глубокое заблуждение! Социальные революции не случайность, поверьте мне! Они происходят с той же математической точностью, что и вращение земного шара. Море выходит из берегов, лишь когда Бог говорит ему: «Сровняй горы и наполни долины». Это говорю вам я, и вы можете тем более мне верить, что я сам испытываю при этом огромное сожаление: еще не наступило время сметать монархию с лица земли. Ждите, наберитесь терпения, но воздержитесь от какого бы то ни было участия в том, что произойдет через несколько дней. Поступив вопреки моим советам, вы окажетесь не только жертвами, но и соучастниками того, что затевает правительство. Чего оно хочет? Понятия не имею. Но умоляю вас: что бы ни произошло, не подавайте своим вмешательством повода к несчастью.

Сальватор говорил с таким удрученным видом, что каждый опустил голову и замолчал.

Вот как вышло, что Сальватор ничуть не удивился утреннему сообщению г-на Жакаля: совет, который дал ему г-н Жакаль, сам Сальватор еще накануне подал своим товарищам.

Этим же обстоятельством объяснялся и тот факт, что Сальватор усмехался в сторонке, слушая, как толпа ругает кабинет министров и жалеет короля.

Тем временем стемнело и зажглись фонари.

Вдруг в толпе произошло невероятное движение, какое случается лишь во время приливов и народных волнений.

Все, что только могло, ожило, вздрогнуло, заколыхалось.

Причина этого волнения угадывалась без труда, знаем ее и мы. Из вечерних газет стало только что известно о результатах департаментских выборов.

Некоторые новости распространяются с поразительной быстротой.

Итак, толпа всколыхнулась.

Казалось, вместе с толпой качнулись и дома. Когда какой-то мальчишка крикнул: «Лампионы!» — вспыхнул свет в одном окне, потом в другом, третьем.

Праздничная иллюминация в городе — прекрасное зрелище, особенно хорош в такие минуты Париж: он похож на сказку, в которую превращаются китайские города во время знаменитого праздника фонарей. Но как бы живописно ни выглядела такая сцена, некоторые люди пугаются. То же произошло и с толпой буржуа, проходившей в этот вечер по улицам Сен-Дени, Сен-Мартен, а в особенности по некоторым прилегавшим улочкам. Примечательно, что, чем меньше улица, тем пышнее на ней иллюминация в дни народных празднеств.

Восемнадцатое ноября года 1827-го от Рождества Христова явилось одним из таких дней. Хотя окончательные результаты департаментских выборов еще были неизвестны, все знали о них уже достаточно для того, чтобы предаваться радости, о чем мы уже упоминали.

Стали загораться лампионы, и вскоре улицы Сен-Дени и Сен-Мартен напоминали две фосфоресцирующие реки.

В остальном все пока было спокойно. Очевидно, либералы в глубине души чувствовали волнение, но, благодаря советам Сальватора, все внешне выглядело совершенно безмятежно.

Тем не менее, самому хорошему празднику приходит конец, как гласит пословица, сам бы я не осмелился этого сказать.

Ожидания г-на Жакаля были обмануты: порядок везде царил такой, что невозможно было его поколебать.

На следующий день, то есть 19-го, газеты напечатали отчет о вчерашней иллюминации и сообщили, что вечером праздник продолжится, но на этот раз, по всей вероятности, иллюминацией будет охвачен весь город, так как ожидается всеобщий праздник.

Газеты кабинета министров, вынужденные признать собственное поражение, высказали это с горечью. Они поведали о неутешительном результате выборов, а также о том, как столица встретила эту губительную новость.

«Партия толпы торжествует, — писали они. — Горе отечеству! Революционная партия не замедлит показать, на что она способна».

Но Париж, кажется, не разделял уныния кабинета министров; горожане, как обычно, отправились по своим делам, и весь день им было спокойно, даже весело.

Однако позже положение изменилось.

Как и предсказывали либеральные газеты, вечером парижане сбросили рабочую одежду и облачились в праздничные наряды. Улицы Сен-Мартен, Сен-Дени и прилегающие к ним улочки осветились как по мановению волшебной палочки.

При виде этой сверкающей реки лампионов прокатился взрыв радости, который, очевидно, отозвался в сердцах министров подобно мрачному эху. Тысячи людей прогуливались, встречались, заговаривали, не будучи знакомыми, или пожимали руки, понимая друг друга без слов. Радость рвалась из груди каждого вместе с шумным дыханием; люди вдыхали первые порывы всеобщей свободы, и сдавленные легкие расправлялись.

Пока толпу не в чем было упрекнуть; это были добрые, порядочные люди, радующиеся свободе, но без умысла ею злоупотребить.

Кое-кто выкрикивал антиправительственные лозунги, но таких было немного. Протестовали в основном молчанием, а не криками. Спокойствие было более величественным, чем буря.