Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот

class="p1">С одной стороны, рассказчик помещает рядом с юношей отца как образец и пример для подражания, с другой — очень ловким маневром отправляет Хабиба в небольшое путешествие для изучения изречений Сулеймана, чем дает нам понять, что совершенство может быть лишь плодом зрелости и опыта.

Характер варвара Зира, который ненадолго противопоставляется главному герою, дает возможность подчеркнуть блестящие достоинства сына Саламиса.

В то же время, поскольку полагается испытать все рыцарские добродетели, когда речь заходит о верности своей любви, рассказчик не выводит на сцену безумную возлюбленную, чтобы погрузить героя в печаль как в «Грандисоне»{376}.

На пути арабского рыцаря встречается юная и наивная особа, чей характер является приятной противоположностью всему серьезному, что есть в других персонажах. Иль-Заида влюблена, сама того не сознавая, ее прелестная страсть нежна и не обременяет никого, даже ее саму. Этот нежный оттенок подчеркивает заслуги героя и не заставляет никого страдать.

Клементина из романа о Грандисоне являет собой трогательную картину, и столь сильную, что очень скоро она становится душераздирающей.

Английский автор был неосмотрителен, когда, доказывая добродетель своего героя, которая непременно должна была одержать победу, подверг слишком сильному испытанию чувствительность своих читателей. В результате многие из них увлеклись Клементиной до такой степени, что прокляли и добродетель, и принципы, сделавшие ее несчастной.

Из-за этой эпизодической любовной истории у читателя пропадает всякий интерес к основной фабуле романа Ричардсона: характер мисс Байрон полностью обесцвечивается, тон героя становится сухим, если не суровым. Так автор нашел средства разрушения там, где искал контрастов, и начатая им история не просто зависла, но уничтожилась.

Есть люди, которые скажут, что если бы Грандисон путешествовал месяца полтора почти один на один с Иль-Заидой, даже не имея перед ней кучу обязательств, то в ответ на те незначительные высказывания, на которые она была способна, он не смог бы отвечать столь же серьезно, как Хабиб, и не скривившись.

В остальном главные персонажи обоих романов, Грандисон и Хабиб, сравнению уже не поддаются[99]. Грандисон — законченный герой, Хабибу же еще предстоит сделаться таковым.

Поэтому первый из них не может совершить даже малейшей ошибки, а второму дозволяется совершить ровно одну, но ее можно простить, учитывая молодость и влюбленность Хабиба. К тому же, на его счастье, она все время стоит у него перед глазами и делает его столь же скромным, сколь предприимчивым, доблестным и сдержанным.

Мы осмелились сравнить этот маленький роман с сочинениями широко известными и более чем достойными исключительно для того, чтобы указать на некоторые связи между ними. Это легкий восточный эскиз, в котором можно с удовольствием отметить удачные линии, но для этого его надо сопоставить с большими полотнами и найти в них некоторую схожесть рисунка.

Арабский автор сказки о Хабибе был скорее поэтом, чем прозаиком. Мы видим, что он охотно наслаждается своим литературным даром, которым обладает в большей степени, чем те, кто, не сознавая того, соперничал с ним и увеличивал объем «Тысячи и одной ночи». Его изобретения иного рода; заметно, что он не только привносит новое как в идеи, так и в образы, но и сознает это.

Его подробные описания демонов, которые несколько затягивают повествование, отличны от фантазий других арабских авторов. И вот что можно уловить из его главного представления о духах и джиннах: для того, чтобы демоны могли вновь обратиться к Богу, они должны стать людьми. У него также своя, особая манера обращения с волшебной палочкой. Впрочем, не издателю надлежит судить об абсолютных достоинствах этой истории, хотя, надо полагать, она не может испортить ни одного сборника, предназначенного для развлечения публики.

Перевод с французского Е. В. Трынкиной.

Жерар де Нерваль

КАЗОТ{377}

I

Автор «Влюбленного дьявола» принадлежит к той категории писателей, которых мы, вслед за немцами и англичанами, стали называть юмористическими и которые вошли в нашу литературу лишь в качестве подражателей другим авторам. Четко-прагматический ум французского читателя с трудом воспринимает капризы чужого поэтического воображения, разве что оно заключено в традиционные и давно знакомые рамки сказки или балетного либретто. Аллегория нравится нам, басня — забавляет; наши библиотеки полны этих замысловатых примеров игры ума, предназначенных в первую очередь для детей, а затем для дам; мужчины снисходят до них лишь в минуты досуга. В XVIII веке у людей было много свободного времени, и никогда еще литературные фантазии и басни не пользовались таким успехом, как в ту пору. Величайшие писатели века — Монтескье, Дидро, Вольтер — убаюкивали и усыпляли своими очаровательными сказками общество, которое их же принципы должны были в самом скором времени разрушить до основания: автор «Духа законов» писал «Книдский храм»; основатель «Энциклопедии» развлекал дам и кавалеров «Белой птицей» и «Нескромными сокровищами», создатель «Философского словаря» изукрашивал «Принцессу Вавилонскую» и «Задига» чудеснейшими восточными фантазиями{378}. Все это были выдумки, остроумнейшие выдумки и ничего более… чтобы не сказать, ничего более тонкого, причудливого и чарующего. Но поэт, верящий в свои фантазии, повествователь, верящий в свою легенду, автор, принимающий всерьез мечту, зародившуюся в глубинах его сознания, — вот редкость, не виданная в XVIII веке, в том веке, где аббаты-поэты вдохновлялись сюжетами языческой мифологии{379}, а некоторые светские стихотворцы сочиняли басни, основанные на христианских таинствах.

Читатели того времени были бы весьма удивлены, узнай они, что во Франции появился остроумнейший и одновременно по-детски наивный автор, продолживший сказки «Тысячи и одной ночи» — этого великого, но незавершенного произведения, над переводом коего так долго бился господин Галлан;{380} новый автор словно писал под диктовку арабских сказочников, и это отнюдь не выглядело ловким подражанием восточной прозе, но оригинальным и серьезным творением, созданным человеком, полностью проникшимся духом и верованиями Востока. Впрочем, следует заметить, что большинство сюжетов для своих сказаний Казот отыскал под пышными кронами пальм, растущих у подножия высоких холмов Сен-Пьера{381}, — вдали от Азии, разумеется, но под столь же палящим солнцем. Нужно сказать, что ранние произведения этого в высшей степени оригинального писателя не принесли ему большой известности. Она пришла к нему лишь по издании «Влюбленного дьявола» да нескольких песен и поэм, которые и составили Казоту славу блестящего автора; лучи этой славы озарили всю его жизнь, вплоть до ее трагического конца. Гибель