Публичное одиночество - Никита Михалков

Она создавала вокруг себя некую притягательную человеческую, женскую ауру. Возле нее крутились невесты, жены, дети, внуки… Дом всегда был полон гостей – художников, музыкантов; причем это не были «салонные» знакомства, но неизменно – друзья. Гениальный хирург Вишневский, к примеру, сосед по даче, приходил запросто, в шлепанцах… и очень уважал «кончаловку» – водку, которую мама делала сама, настаивая на смородине…

Последние двадцать лет она прожила на даче, в Москву приезжала только по необходимости. И все мои друзья, друзья брата – актеры, кинематографисты, литераторы – всегда с радостью принимали приглашение приехать: для них удовольствием было уже само предвкушение встречи с ней.

В любом человеке – самом простом, безыскусном – она умела рассмотреть то, что ей интересно, и общалась с людьми на равных. И это не была снисходительность, игра в демократию – она презирала, ненавидела фальшь. Наверное, сказывалось воспитание ее отца, семьи Кончаловских…

Вообще, мощный, здоровый уклад жизни семьи Кончаловских не мог не отразиться в мамином характере. Она, скажем, ежедневно, пока могла, делала гимнастику, ходила пешком. Замечательно готовила. Я никогда не видел в раковине грязной посуды…

У мамы был потрясающий вкус. Аскетичный, глубокий. И очень русский – в самом широком и прекрасном смысле этого слова. Это не исключало знания языков (она свободно говорила по-французски, по-английски, по-испански, по-итальянски), не исключало путешествий, но все она пропускала через призму русского восприятия.

Одевалась мама по возрасту и в соответствии со своими представлениями о моде. Никогда не было переизбытка вещей, завала шмоток. Немного, но хорошего качества… Она не принадлежала к типу «женщин-болонок», эдаких декоративных дам, предназначенных лишь для того, чтобы ими пользоваться и одевать. «Дамы с собачками» были ее противоположностью. Она не любила праздных людей, как и праздных животных, живущих только для красоты.

А вот созерцательность ею признавалась безусловно. Скажем, сидеть за чаем и слушать кукушку… Это была праздность накопления. Праздность бытия. Но никак не лень и не скука (людей, говоривших, что им скучно, она просто уничтожала своей иронией).

Мама была и до конца оставалась – женщиной. Она старела замечательно легко – в этом не было ни комплексов, ни болезненности. Было достоинство. Даже в преклонном возрасте, когда ей было за восемьдесят, я никогда не видел ее небрежно одетой. Если она плохо себя чувствовала, просто никого не приглашала, сознавая, что неважно выглядит.

И даже в последние дни жизни – она находилась в больнице, в реанимации – оставалась себе верна. Никогда не забуду, как я наклонился над ней, а она, подняв помутневшие глаза, провела рукой по моей щеке и сказала: «Да… Ты бритый, а я нет…» Она имела в виду волоски на подбородке, которые обычно выдергивала, а здесь некому было это сделать. И в такой миг ее волновало, что она может не очень хорошо выглядеть…

Господь послал ей не смерть, а, скорее, уход. Она прожила счастливую, страстную, наполненную жизнь. Ей было восемьдесят четыре года, она устала и уходила спокойно, достойно…

Я очень рано испытал на себе ее влияние, ее энергию. И, став взрослым, неизменно ощущал их, даже если ее не было рядом.

Я работал, уезжал надолго. Мы могли не видеться месяцами, мы редко говорили по телефону… Но ее присутствие ощущалось постоянно. Была такая замечательная уверенность, что она – есть, а значит, все хорошо – надежно, прочно…

И сейчас ничего не изменилось. Мама существует в моей жизни. И, надеюсь, не только в моей… (II, 26)

(2002)

С возрастом я все больше стал понимать, какое важное значение в моей жизни играла мама.

Не знаю, понимала ли она сама это свое значение для меня. Думаю, нет. А я тем более. Теперь изумляюсь ее мудрости, простоте, покоряющей естественности.

Сиротство начинается с потери матери. Берегите их… (I, 90)

Отец

(1989)

В отце всегда было сильно развито ощущение самостоятельности. Он никогда не был трусом, хотя прошел очень большую школу «дворцовой дипломатии». Думаю, что тонкость в отношениях с людьми и позволила ему прожить свою жизнь до сегодняшнего дня, никого никогда не подставив.

Наоборот, добрый по натуре, он постоянно кому-то помогал. Я видел, как он бился за совершенно никчемных людей. Потому что считал, что в данном случае это справедливо. Видимо, поэтому сейчас даже самые дотошные, желающие отыскать как можно больше изъянов в Сергее Михалкове, ничего не могут сказать, кроме того, что у гимна плохие слова.

Не подумайте, будто я утверждаю, что мой отец безгрешен. Просто в коренных вопросах человеческого правила по отношению к себе и к окружающему миру он честен. И я глубоко убежден, что это результат воспитания и происхождения, то есть осознания того, откуда он родом.

Было такое понятие в XIX веке – человек с правилами. Это значит: до сих пор иду, а дальше не могу. Можно сказать: я не пойду дальше и – быть расстрелянным. А можно не пойти дальше и – остаться живым. То есть можно встать на эшафот – такие люди у меня вызывают восхищение. И в то же время я не могу, допустим, осуждать тех, кто сохранил жизнь, не декларируя свою точку зрения, но и не совершая зла. К таким людям принадлежит мой отец. Это, кстати говоря, облегчает мою внутреннюю жизнь. То есть у меня нет необходимости за что бы то ни было, насилуя себя, его прощать. А прощать в любом случае я был бы вынужден, ибо это тоже правильно. (II, 19)

(1998)

Отец нами занимался довольно мало, но его юмор и потрясающая способность совершенно неожиданно поворачивать ситуацию, в которую он попадал, удерживали около него друзей и, главное, нас.

Были у меня в более зрелом возрасте и трудные разговоры с ним, и серьезные споры. В какой-то момент помню отца неожиданно очень жестким по отношению ко мне. Мы ехали в машине на дачу, на футбол, что ли, торопились. И вдруг заспорили о том, о сем. Я говорю: «Да ладно тебе – «…а у Тома, а у Тома ребятишки плачут дома». Пишешь всякую ерунду…» Он остановил машину и сказал: «Между прочим, то, что я пишу, кормит тебя, твоего брата и всю семью. Выйди из машины». И уехал. Я остался посреди дороги и пешком добирался километров, наверное, двенадцать. И, честно говоря, многое понял. Не потому что испугался, что чего-то недополучу или меня накажут. Просто подумал, что это правда: какая тут может быть вольная идеология, притом что питаешься с руки того, кого осуждаешь? Или уходи из дома, или принимай все как есть.

Но отец никогда не давил на нас в жизни. И я должен сказать, что только теперь, наблюдая за отцом, понимаю, что такое настоящий аристократ. Его безропотность в переживании разных проблем, принцип, по которому он жил сам и учил жить нас: «От службы не отказывайся, на службу не напрашивайся». И приятие им всего, что происходит, как данности, и неучастие в том, в чем он не хочет принимать участия, и возможность говорить и делать то, что он думает, и при этом быть независимым с бытовой точки зрения. Я вижу, как ему сейчас, на восемьдесят шестом году жизни, бывает трудно просить о чем-либо нас с братом, каких внутренних мучений это ему стоит, хотя, естественно, с нашей стороны даже разговоров никаких быть не может.