Гойда - Джек Гельб

* * *

Алексей отворил дверь и едва ли не столкнулся на пороге с Малютой. Басман опёрся рукой о стену, да так, что Скуратов не видел ножа наголо, сжатого в кулаке Алексея.

– Беда, Алёш, – произнёс Григорий.

Басману было слишком хорошо известно, с чем и к чему в голосе Малюты делался этот непоколебимый, жуткий холод. Алексей едва заметно кивнул, будто бы вопрошая, в чём дело.

И пущай, что за спиной Скуратова стояли его люди и был средь них Вяземский, – Басман ударил первым. Булатный нож пробил кольчугу, поддетую Скуратовым. Глубокая рана пришлась в низ живота, и Алексей провернул оружие да так подался в сторону, что адская боль выбила Малюту из рассудка. Скуратов оступился, судорожно хватаясь за стену. Басман было хотел затворить дверь, как один из опричников выбил дверь ногой, и одна из петель треснула.

Басманова быстро обошли, в чёртовых покоях было не развернуться. Алексей, быстро озираясь, не ослаблял хватки ножа. Лютый взгляд Басманова встретился со взглядом Вяземского. Князь был при оружии и вместе с прочими обступал Алексея. Рана Малюты была тяжела, и пущай, что он уже потерял немало крови, опричник стоял на ногах и не отводил взгляд.

– Бей, мразь, – сквозь зубы процедил Басман, хватая нож крепче.

Вяземский был непоколебим, твёрдо стоя на ногах. Алексей ринулся разить Афанасия, и даже три подлых удара в спину не сбили его, и боль будто бы лишь больше взводила его.

– Живьём! – звериным ором приказал Малюта, да было поздно.

Вяземский нанёс свой удар. Рука Алексея дрогнула, и тяжёлый нож глухо пал на ковёр. Верно с болью подступало милосердное беспамятство, и оттого Басман схватился рукой за плечо Афанасия, цепляясь за него, как за последнюю опору. Последний хриплый шёпот неразборчиво слетал с уст Алексея. Афанасий стойко выжидал, как последние силы покинут Басмана-отца. Малюта глухо выругался и сполз по стене, рыча от захлёстывающей злости.

* * *

Сон резко оборвался, и прежде чем толком пробудиться, Фёдор схватился за горло, не ведая, отчего ему будто перекрылся воздух. Сглотнув, он не мог скинуть с себя омерзительное ощущение ночного кошмара, который продолжает пить кровь и наяву, но не даёт никакой подсказки ослабевшей памяти. Фёдор сел в кровати, ведомый звериным чутьём, и оно его не подвело. Через несколько мгновений раздались шаги в коридоре.

Выругавшись, Фёдор метнулся к изголовью, где обычно был припасён нож, и досадное осознание пришло слишком поздно. Басманов будто бы вновь услышал тот звон, с коим его нож был надломлен накануне. Фёдор сглотнул, чуя, как леденящий душу ужас подступался всё ближе.

Он успел метнуться к сундуку лишь взглядом, когда тяжёлая дверь отворилась и на пороге встали опричники. Первой фигурой, боле всех приметной и ожидаемой, был Малюта. Он опирался на тяжёлую секиру, и каждый шаг ему давался с трудом. Фёдор сидел на кровати и глядел на них исподлобья.

Пришлые были в крови. В свежей. Фёдор был приучен к ратному делу сызмальства, и крови, и нутра рваного нагляделся вдоволь, но нынче было иное дело. Басманова пробирала непреодолимая дрожь, и всё тряслось, коченея от страха. Он из последних сил сохранял самообладание. Лицо Фёдора исказилось беспощадным презрением, когда средь прочих он увидел Вяземского. Их взгляды встретились, и Фёдор сплюнул на пол.

– Хоть щенка возьмём живьём, – процедил Малюта, всё опираясь на секиру.

Басманов стиснул зубы, когда эти слова прозвучали во мраке опочивальни. До него не сразу дошёл их роковой смысл, и какое-то противление не давало разуметь свершившегося. И всё же в следующее мгновение Фёдор всё понял.

Глава 10

Холод подземелья заставил тело продрогнуть насквозь. Липкая кровь наконец застыла грубой коркой на освежёванном плече. Обезумевшие полоумные зрачки бестолково пялились в темноту. Запястья были закованы в цепи за спиной. Право, в том не было никакой нужды – ныне, покуда руки покоились на холодном полу, боль адски глумилась особенно в локте и предплечье, пальцев Фёдор не чуял вовсе.

Где-то вдалеке пищали крысы. Малюта глядел на это, не веря собственным глазам. Подобные картины часто виделись Григорию. Нередко он представлял, как басманский щенок, лишённый своего хвастливого великолепия, будет лежать ничком на сыром холодном камне, средь полусгнившей соломы. И нынче разум явственно говорил, что облюбованные картины упоительной расплаты наконец исполнились. Скуратов знал, что времени у него немного, но он не мог даровать милосердную скорую кончину.

Единственное, что омрачало это пьянящее зрелище, – мысль о царском гневе. И всяко Малюта уяснил себе, что пущай. Он готов был вынести что угодно, и то будет выгодной расплатой за то кровавое блаженство, в коем сердце опричника нынче ликовало. Скуратов знал, что поплатится, да плевать уж, плевать. Ад застилал ему здравый ум, и нынче все тревоги глохли во мраке затхлых подвалов.

– Ты правда думал, что царь простил тебя? – тихо вопрошал Малюта.

К немалому удивлению Григория, взгляд Фёдора, отрешённый и тупой, шевельнулся. Рассудок, разбитый адской болью, всё ещё был жив и мог внимать человеческой речи.

– Врёшь, – сипло молвил Басманов сквозь горящий вкус крови во рту, – он бы смотрел.

Молвил Фёдор это с большим трудом, а его глаза закрывались сами собой. Скуратов даже усмехнулся, радуясь, что беспамятство ещё не поглотило узника. Малюта расправил удавку в руке, переведя взор на лоскут кожи, брошенной в угол неподалёку. Шмат быстро примёрз к холодному камню.

– Плевать ему, Федь, – упоительно вздохнул Малюта.

Крысы шептались по углам и всё ещё боялись казать себя. За всю службу Малюта не пребывал в таком отрадном удалом духе. Что-то гнусное и тяжёлое поднялось с глубин его сердца и заместо грузного гнёта расправилось, подняло голову и жадно вбирало каждое мгновение, каждый судорожный сорванный вздох Басманова.

Оглушительный крик будто ещё был здесь, в этих стенах. Вопль, сродни надрывному лаю, до сих пор стоял в ушах Малюты. Скуратов даже жалел, что Федя выдохся. Едва ли он винил Басманова в слабости – тот держался много боле, нежели ожидал Скуратов, но и того было недостаточно Малюте сейчас. Его неутолимый голод множился с каждым ударом, с каждым хрустом дробящейся кости. Малюта забывался, и страшное осознание врезалось порой в его рассудок – каждое мгновение было на вес золота, ведь по возвращении царя…

«К чёрту, к чёрту, будь что будет», – отмахивался Малюта.

Скуратов даже уловил кощунственное восхищение. Кровь была особенно горяча, и лоскуты мягкой кожи сходили безупречно. Сколько узников прошло чрез его руки, но эта свойская беседа навсегда останется в памяти Скуратова. Остекленевший взор Фёдора застыл