Гойда - Джек Гельб

подле тебя, – молвил Фёдор, подавшись вперёд, – позволь и мне искупить мои прегрешения.

Иоанн отстранился с улыбкой да в отрицании качнул головой.

– Вся вина твоя, вся кровь твоя на моих руках, на душе моей, ибо ты есть воля моя, – тихо произнёс царь. – И мне есть власть от самого Господа отпустить тебе все прегрешения, вольные и невольные, ведением или неведением.

Фёдор глубоко вздохнул, прикрывая глаза. Подняв руку, он осенил себя крестным знамением.

– Аминь, – едва слышно и в мирном покаянном смирении прошептал Басманов.

– А свои грехи мне должно самому искупить, – прошептал Иоанн, отводя тёмные очи. – Это мой крест.

– Позволи мне разделить его с тобой, – последний раз просил Фёдор.

Иоанн со слабой улыбкой мотнул головой.

– Нет, – отказал владыка.

* * *

Иоанн велел снарядить Грома. Конь встрепенулся да принялся бить копытом – скверно ему стоялось без дела. Пущай Фёдор и выгуливал его, и давал резвости да простора, всяко в могучем Громе было столько удали, что всю скинуть не хватило бы одного всадника.

Иоанн стоял поодаль, выжидая сборов. Мутное небо медленно светлело. Наконец всё было готово. Царь не брал с собой никого из людей и никого не извещал о своём отъезде.

И всяко, едва ли когда стены кремля дремали, тем паче нынче. День настал. Малюта не спал, и стоило его доносчику явиться, как Скуратов подорвался с места, ведая, что времени в обрез и боле не будет никакого дозволения свершить дело.

Не успели ворота затвориться за Иоанном, как Скуратов уже послал за своими людьми и паче всех – за Вяземским. Перевалило за полдень, когда Малюта был при оружии и сидел в своих покоях. Едва ли его мысли можно было назвать молитвой – он не взывал ни к Богу, ни к дьяволу. Просто пред глазами стояло всё то, что непременно надо будет учинить сей нощью. Каждое мгновение сейчас горячо жгло его изнутри, снедая, грызя и скобля.

Князь Вяземский явился столь скоро, что у Григория не было сомнения – едва ли Афанасий спал нынче. За ним затворилась дверь. Вяземский был собран, тоже при шашке, и чёрное одеяние скрывало кольчугу.

– Я за тебя поручился, – хмуро произнёс Малюта. – Хотя и ходил слушок, будто бы у вас всё не так уж скверно, как ты говоришь.

Афоня усмехнулся, поднимая руку со шрамом, чтобы Малюта уж получше поглядел, коль запамятовал.

– Ты ж не дурак, княже, – с прищуром молвил Скуратов, – и знаешь что, поди, нам на сём несдобровать.

– Малют, тебе дурно? – презрительно усмехнулся Вяземский. – От знаешь, от чего нам уж точно несдобровать? Коли этот щенок брехнёт чего на нас.

Малюта едва заметно кивнул.

– Афонь, заварушки не избежать. Не сплохуй сей нощью. Обоих живьём. Из старика выбьем признание. А там будь что будет. И коли прорвёмся… – усмехнулся Скуратов, поглаживая свою бороду.

– У нас будет всё, – молвил Вяземский.

Малюта согласно качнул головой.

– На кого вешаем всё? – вопрошал Афанасий.

– На Морозова, – тихо ответил Малюта.

Вяземский кивнул, и они вышли из покоев. В коридоре уже ждали ратные люди Скуратова. Оглядев их, Вяземский тихо сглотнул.

«Поди, мразь рыжемордая, Морозову ты обещаешь всё повесить на меня», – подумал князь.

* * *

Частый стук забарабанил в дверь в боярские покои. Ответа не было, и немудрено – на дворе стояла тяжёлая, беспробудная ночь. Мальчонка же продолжил бить кулачком в дверь, боязливо озираясь по сторонам.

Наконец дверь приотворила Глаша. Сонная крестьянка злобно хмурилась, но лик её тотчас же смягчился, ибо на пороге стоял её сын. Оправя тёплый платок на своих плечах, Глаша опустилась на колено и погладила сына по плечу.

– Чего же не спишь? – вопрошала крестьянка.

– Послали к Алексей Данилычу, – молвил мальчишка.

– Боярин почивает, – мотнула головой Глаша.

Сорванец лихо прорвался мимо мамкиной юбки, пробравшись в покои.

– Отстань от боярина! – Глаша бросилась следом за непослушным чадом да не поспела.

Мальчуган уж толкнул Алексея в плечо, и тотчас же Глаша оттащила сына прочь.

Всяко опричник уже отошёл ото сна и с грубой бранью приподнялся на ложе.

– Засранец, и что ж тебе, ублюдок, неймётся средь нощи-то? – Алексей сплюнул на пол.

– Помилуйте, боярин! Коль бы не поспел к вам, так Афанасий Иваныч высек бы до полусмерти!

– Афоня-то? – пробормотал Басман, проводя по лицу, да вновь оглядел мальчишку с ног до головы. – Говори уже, паскуда.

– Неча, боярин, говорить, – молвил мальчишка, замотавши головой, – токмо разбудить и было велено.

Алексей хмуро вздохнул, поглядывая на темень за окном.

«От же бесы – отчего ж не спится им?»

– Стало быть, – с грубым рыком Алексей насилу поднялся и сел в кровати, – Иваныч явиться просил?

Мальчонка вновь замотал головой, и на сём Басман замер. Сглотнув, он резко поднялся с кровати.

– Разбудить Фёдора, живо! А опосля, как станет на ноги, – бери ублюдков и поди-ка хоть куды – к речке постирай чего али сама надумай куда. Живо, гоп! – прикрикнул Алексей.

Глаша, не помня себя со страху, схватила сына за руку и в чём была, босая и простоволосая, лишь в сорочке да платке метнулась прочь безо всякого промедления.

* * *

Когда Иоанн прибыл в монастырь, его не встречал никто. Безмолвные стены угрюмо кутались в снег. Иоанн спешился, оставив Грома у ворот. Беспощадный жестокий мороз едва ли донимал владыку, удручённого думами пред самой тяжёлой исповедью. Страх не давал переступить порог святой обители. Иоанн не ведал, с какими словами обратиться к отцу Филиппу, примет ли святой отец его покаяние.

Сглотнув, владыка исполнился мужества. Двор безмолвствовал. Снег был убран. Владыка медленно ступал по скрипучей белизне, и вокруг не было ни души. Всё обратилось каким-то страшным, далёким и до жути живучим видением.

Никогда его сердце не полнилось таким благоговейным страхом. Осенив себя крестным знамением, владыка призвал всё мужество, чтобы переступить порог храма Господня. В этот утренний час не было прихожан. Иоанн встретился взглядом с исповедником. Высокая фигура ожидала, когда владыка исполнится воли и приблизится к нему. Монах выглядел устало, длинное одеяние ниспадало с опущенных плеч, а чёрный взгляд уныло и безразлично взирал по сторонам.

Однако стоило Иоанну приблизиться, как исповедник неведомо какой силой, да всяко преобразился. Верно, ему самому было тоскливо в этот предрассветный час. Иоанн глубоко вздохнул, не смея явиться к Филиппу без исповеди. Владыка сложил руки пред святым отцом и уж было собирался с духом, как на ладони его опустилось необъяснимое, но ощущалось всё взаправду.

Царь в ужасе отшагнул, ибо глаза его, и весь дух, и все чувства явственно путали его, заверяя, будто бы монах опустил в