Учебник рисования - Максим Кантор

— Стыдно шутить в такую минуту, — сказал Ефим Шухман. — Если европеец смеется над американской трагедией — что станет с цивилизацией?

— А что, — сказал Махно, — плакать мне, что ли? Может, гуманитарную помощь в Белый дом посылать? — Махно вывернул совершенно пустые карманы. — С пособия по безработице — пять центов? Сами себя взрывают, сами пусть плачут.

— Ты с ума сошел! Арабы взорвали! Они, изверги! Они, людоеды!

— Арабам — какой от этого прок? Их танками давят — вот и вся выгода. Зато Америке хорошо! Раньше — советы наций, конгрессы, съезды! А теперь: никого не спрашивай — валяй, дави кого хочешь! Повод нужен, чтобы законы отменить. Я считаю: правильно сделали, осточертел этот порядок. Туда не пойди, этого не бери, там подпишись, сюда взносы сдай! Воображаю, как американский президент извелся: шагу не ступи без отчета! Это же никакого терпения не хватит! Сидит, небось, на конгрессе ООН, смотрит на какого-нибудь придурка в чалме, и думает: вот от этой обезьяны зависят мои инвестиции. Ну, сколько можно! Бумажками обложили — чихнуть без разрешения нельзя! Куда ни плюнь — закон! Говоришь, арабы замучили? А налоговые инспектора чем лучше? С безработного три шкуры дерут.

— Не волнуйся, — сказал Власов, — налоги отменять не собираются.

— Зря, — сказал Махно. — Я бы с налогов начал. Если арабов надо прижать, — черт с ними, обойдемся без кебабов. Но и налоги надоели. Отменять законы — так все сразу.

— Нравственный закон, — сказал Бердяефф, — не отменим.

— Подумаешь, — сказал Махно, — если остальные отменим, этот тоже куда-нибудь денется.

— Минуточку! Если я правильно понимаю, ты утверждаешь, что была организована провокация, дающая право на войну? Я не ослышался? — палец Шухмана уперся в Махно.

— Да я не против! — воскликнул Махно. — Давно пора всех мочить, террористы тут ни при чем. А если первые напали террористы, почему мало народу убили?

— Как это мало? — ахнул Жиль Бердяефф. — Три тысячи душ!

— Проведем расследование, — сказал Эжен Махно. — Террорист выбирает огромный дом, чтобы взорвать больше людей. Если бы он хотел убить немного людей, он бы выбрал ателье или химчистку. Но нужна гора трупов, верно?

— Арабы, — горько сказал Шухман, вложив в это слово много чувства.

— Фашисты, — сказал Власов.

— Зло, — подтвердил Бердяефф, — не знает меры.

— А получается, что именно меру и знает! Взорвали за полчаса до начала рабочего дня, когда здание почти пустое. Если бы подождали полчаса, они бы пятьдесят тысяч угробили — вместо трех. Что, трудно посидеть, кофе попить? Скучно ждать — так газетку бы прочли, кроссворд разгадали. Зато — проку от взрыва сколько!

— Какой цинизм!

— Никакого цинизма, просто любопытно. Вот собрались в тайном притоне, карту на столе разложили. Посоветовались и решили: ударим до начала рабочего дня, а то еще убьем слишком много народа. Так получается?

— Если хотите знать мое личное мнение, — сказал Шухман, — у выродков нет логики.

— Идиоты они, что ли?

— Если хотите знать мое личное мнение, — да, идиоты.

— Все арабы — идиоты, или только некоторые?

— Никто не утверждает, что все арабы — идиоты. И у них существовали достижения в прошлом.

— Путаница получается, — сказал Махно, — если только эти ребята — идиоты, то нация за них не отвечает, и бомбить их страны не надо. Если все арабы поголовно — идиоты, тогда надо кончать с ними. А если никто не идиот — тогда почему такой глупый план?

— Не такой глупый, — сказал Власов, — результаты есть.

— Вот я и говорю: есть результат! У Америки появилось право всех бомбить. И вот на что ответьте: если до начала войны террористы взрывали дома, почему они ничего не делают теперь?

— Не понимаю тебя.

— Вот, смотри, я — террорист, — Махно примерил на себя несимпатичную маску, — и хочу взорвать людей. Войны с этими людьми нет, просто они мне не нравятся, потому что капиталисты. Не нравятся они мне! Ну, надоело смотреть на эти рожи! Законы всякие, то, се! Надоело! Ладно, взорвал. Но потом война началась, и эти капиталисты убили моих друзей, разбомбили города, порушили дома, прикончили детей. Они мне после этого больше стали нравиться — или меньше? Поводов для диверсий сегодня стало больше, чем раньше. Самое время небоскребы взрывать! Что же они сидят без дела?

— Цивилизация начеку, — сказал Шухман строго.

— Подумаешь! — сказал Махно, — если я захочу взорвать что-нибудь, меня не остановят! Взорву! Нагружу моторную лодку динамитом, разгонюсь — и в Статую Свободы врежусь! — и Махно засмеялся; таким же беспечным смехом смеялся его легендарный дед в Гуляй поле, разряжая маузер в атамана Григорьева, — и взлетит Свобода под небеса!

— Не следует, — Бердяефф сдвинул кустики бровей, совсем как его великий дед, осуждавший произвол и насилие, — не следует покушаться на символ Свободы!

— Пожалуйста! Обмотаюсь гранатами, пойду в Музей Гугенхайма, потяну кольцо — от ихней культуры ни черта не останется!

Гузкин краем уха ловил разговор друзей, мысли унесли его на недавний вернисаж, где впервые за время его отношений с Барбарой фон Майзель, Клавдией де Портебаль и Сарой Малатеста, все три дамы встретились. Грише было о чем подумать, и проблема террористов его не особенно волновала. Фразу о конце Европы и перемещении цивилизации в Америку он сказал лишь потому, что мысль эта определяла его собственную стратегию. Пришла пора решений, и, как бы трудно ни давались эти решения, Гузкин был готов к их выполнению. Что ж, многим великим было непросто: Шагал тоже настрадался в России, пока не нашел в себе мужество отряхнуть ее прах со своих ног. Да, что ни говори, а последовательность поступков иногда сулит бытовые неприятности. Модильяни, тот вообще, кажется, голодал. Впрочем, поправил себя Гузкин, теперь художники не голодают. Проблема в другом, проблема в правильном позиционировании. Гузкин размышлял о непростой комбинации, которая сложилась в его личной жизни, и невнимательно следил за репликами друзей. Другие заботы, непомерно более важные, нежели взрыв небоскребов, поглощали его внимание. Однако слова «музей Гугенхайма» достигли его слуха.

— Попрошу тебя, — сказал он Эжену Махно, — даже в шутку не говорить такого. Взрыв Музея Соломона Гугенхайма — самое большое несчастье, какое может случиться.

— Подумаешь! — сказал грубый Махно, — Если взорвут музей — позови меня, я полоски и кружочки за два дня нарисую — лучше прежних.

— Не надо так шутить, — строго сказал Гузкин.

— Это не трогай, то не трогай! Непросто быть террористом, я вам скажу! Извольте — я еще план придумаю! Можно взять бруски золота, выдолбить изнутри, начинить пластитом, и положить в сейф Чейз Манхеттен Банка. Каково? Принесу на хранение в банк — все солидно. Нипочем не догадаются! А потом выхожу из банка, нажимаю кнопку, и весь банк — к чертовой матери!

— Где ты столько золота возьмешь? — спросил Власов заинтересованно.

— Не важно.

— Это как раз самое важное. Если у тебя столько золота будет, ты банк взрывать не станешь. Передумаешь.

— Вот самая большая беда, — сказал Махно, — вот в чем проблема. Купили нас, купили, — и он махнул рукой, объединяя в одно — и бар отеля Лютеция, и услужливых официантов, и капиталистический режим.

Разве проблема в этом, думал тем временем Гриша Гузкин, ах, наивный Махно, мне бы твои проблемы. Недавний венецианский вернисаж и то, как сложились мизансцены этого вернисажа, — вот где были подлинные проблемы. Было так.

Сара Малатеста явилась на вернисаж, наряженная венецианской аристократкой времен Казановы: шитый золотом жакет туго стягивал ее рыхлые формы, создавал подобие талии на том месте, где (Гриша знал это доподлинно) находился старый дряблый живот; высокий стоячий ворот скрывал короткую шею; распушенные волосы цвета воронова крыла не давали заподозрить о наличии седин; кружевной веер прятал ужасное лицо. Царственной походкой синьора Малатеста прохаживалась вдоль Гришиных картин и посылала Грише из-за веера страстные взоры. Гриша делал вид, что, увлеченный беседой с журналистами, не замечает манящих взглядов: менее всего он хотел быть уличен в связи со старой дамой, неожиданно она ему показалась вульгарной. Еще подумают, что я с ней сплю, ужасался Гриша. Он чувствовал себя молодым и сильным, зал аплодировал ему, будущее виделось ему ясным, и назойливость синьоры Малатеста, напоминавшей о том, что сегодняшним триумфом он обязан поздней страсти этой дамы, досаждала. В конце концов, она неприлично стара, думал Гриша, неужели она сама не понимает, что эти ужимки, томное дыханье и жаркие взгляды — не по возрасту. Один из журналистов, перехватив огненный взгляд Сары Малатеста, пущенный поверх веера, обратил внимание Гриши на эти призывы. Мне кажется, сказал наивный журналист, ваша знакомая ждет вас. Однако Гриша лишь пожал плечами: Какая знакомая? Ах, эта. Да, припоминаю. Кажется, это госпожа Малатеста. Видите ли, сегодня здесь сотни моих знакомых. И каждому надо оказать внимание, понимаете? Утомительная обязанность хозяина праздника, сказал журналист. Ах, не говорите, сказал Гузкин. Гузкин знал, что наступит вечер, когда ему придется расплачиваться за этот вернисаж, когда он должен будет раздеть Сару Малатеста и прижать ее жирное дряблое тело к своему. Надо будет расстегнуть шитый золотом жакет, одну за другой развязать подвязки, стягивающие живот, и тогда ее старая плоть полезет из одежды наружу, как разварная картошка. Из золотого жакета вывалится ее вялый живот, из шелковых чулок хлынут складки потных ляжек, и Сара Малатеста тяжело дыша, раскинется на подушках, маня Гришу и требуя ласки. Она будет тискать его детородный орган своими короткими толстыми пальцами, запихивать его в себя, в свое дряблое, склизкое отверстие, потом примется стонать и вздрагивать рыхлым телом, потом захрипит и укусит Гришу за ухо искусственными зубами. И Гриша зажмурился, представив себе это. Он знал, что ему придется выполнить эту невыносимую процедуру и лежать рядом с потной, бурно дышащей Сарой, и слушать ее страстный шепот. Он знал, что это необходимая расплата за сегодняшний день, за то, что эти важные господа и растерянные девушки с большими глазами подходят к нему и говорят, что он, Гриша — гений, что он принес в мир слово правды и свободы. Однажды, когда он трезво взвесил обстоятельства, он счел, что это, в сущности, небольшая плата за прорыв в цивилизацию. И, тем не менее, когда он видел Сару Малатеста, дефилирующую по залу, сужающую круги и неотвратимо приближающуюся, — его охватывал ужас.