Учебник рисования - Максим Кантор

И некоторое время погода действительно была неплохой. Французские философы-рантье пили черный кофе, курили крепкие сигареты, играли во взрослых философов и рассуждали на сорбоннских кафедрах. Они вели себя абсолютно, как взрослые, как настоящие философы — так же морщили лоб, так же подпирали рукой щеку, такие же значительные лица имели на фотографиях: великих творцов миру не подарили, но зато подарили властителей дум молодежи. И разве это плохо?

Отчетный период Европы был совершенно достаточным для того, чтобы родить оригинальные концепции собственного развития и сформулировать принципы самоидентификации. Однако интеллектуальная политика Европы заключалась не в том, чтобы создавать, а в том, чтобы от этого воздержаться. Российский плешивый механизатор-постмодернист явился, собственно говоря, лишь подражателем своих европейских коллег: точно так же, как он разваливал и распродавал Россию, европейские эссеисты, колумнисты, эстеты и лидеры интеллектуального рынка разваливали цельную концепцию Запада. И подобно тому как были приватизированы российские энергетические ресурсы, но ни один русский не оказался ими обогрет, так же были приватизированы европейские интеллектуальные ресурсы, разобраны на приватные садовые участки — ради мелкого тщеславия мелких философов, — и ни один европеец не обрел от этого ни надежды на осмысленное завтра, ни великой европейской идеи, которую он мог бы разделить. Обывателю предложили много пестрых обрывков великих идей — приватизированные кусочки морали, права и эстетики. И больше ничего. Больше ничего и не было. Эту пустоту назвали свободой.

Вообще говоря, никто не мешал мыслителям посвятить отчетный период созданию великого романа, великой картины, великой философии — время на все это было отпущено. Однако философы-рантье, морща лоб, позируя фотографам и куря крепкие сигареты (совсем как большие), предпочли сказать, что вышеперечисленных жанров в природе более не существует. Жить на интеллектуальную ренту прошлых веков показалось надежнее, чем рисковать, создавая. И молодые люди вместо того чтобы читать о свершениях героев, стали читать о том, как усталые философы-рантье курят крепкие сигареты и пьют черный кофе, позируя фотографам. Где они, лихие пираты и бесстрашные лесные разбойники, отчего не блеснет клинок мушкетера, вставшего на защиту чести? Вместо этого перед молодым читателем усталая помятая физиономия мудреца из кафе, который не придумал ни одной мысли, потому что думать боялся. Положение рантье — завидное положение, и (что говорить) рента была значительной, а на кофе и сигареты тратится немного, кажется, никогда ренту не пропьешь — и бесконечно будут воспроизводить эту мизансцену в кафе: сидеть за крепким кофе, притворяться взрослыми мыслителями, петь отрывки из некогда популярных арий.

Постмодернизм — прощальное слово Европы. Так Запад, прощаясь с аудиторией своих обожателей, поставил для них последнюю постановку — попурри из игравшихся ранее пьес. Набрали отовсюду цитаты, фрагменты, реплики, на скорую руку скомпоновали — лишь бы напомнить зрителю, как это все было. Припомнились милые репризы, полюбившиеся публике мизансцены, на бис спели отрывки арий, прочли популярные монологи — все сжато, в отрывках, но любителям — достаточно. Ничего серьезного напоследок играть не стали, и целую пьесу поставить невозможно, но вот несколько отрывков — пусть останутся как венок на могилу. Умирающий подводит итоги жизни, припоминает детали, случаи, на большее не способен: в сознании — конфетти из дней, лиц, дат. Этот культурный дайджест Европа явила миру, и мир благосклонно посмотрел прощальную программу артистки. Конечно, как всякий гуманитарий, философ- рантье в какой-то момент увлекся своими деяниями: ему показалось, что он — Платон и говорит на века. Конечно, как всякая актриса, Европа в некий момент увлеклась: ей почудилось, что не попурри она исполняет, но цельное, обдуманное драматическое произведение. Это не конец, думала дряхлая актриса, это расцвет и начало новой, еще более яркой сценической биографии. Вот я и разрумянилась — верный знак того, что иду на поправку. Я еще способна на такие антраша, ахнете! Однако щеки ее горели лихорадочным румянцем смертельной лихорадки, дыхание сбивалось, зрители смотрели потешное попурри из былых идей, концепций, открытий — и прикидывали, когда похороны.

Что и говорить, Западу пришлось нелегко. Но еще труднее стало русскому интеллигенту.

Он-то понадеялся на Запад, связал с ним упования — и что же вышло? Хорошо ли это со стороны Запада? Как относиться к искусителю, что ввел в соблазн, а сам оказался слаб и немощен?

Первая реакция состояла в том, что русский интеллигент обратил взоры от коварного Старого Света — назад, к отечеству. И то сказать: Россия много никогда и не сулила, а кушать давала. Мало — но давала все-таки. И то сказать: манили, манили в Европу, ну вот, заманили — а дальше? Мы приехали, а им самим, видите ли, плохо! Зачем звали тогда? Зачем, спрашивается, дразнили? В России пусть готических соборов нет, но зато иные преимущества имеются. Одной культурой, знаете ли, сыт не будешь. И потом — разве это культурно, если российскому интеллигенту, приехавшему в гости, не дают стипендий? Некоторые вольнодумцы восклицали: ах, не зовет меня Бриош в Париж, а Пайпс в Лондон? Ну и не надо! Все равно там у них стипендий больше чем на полгода не дадут! Не зовут меня в партнеры Портебаль и Майзель — обойдусь! Казахскую концессию не могу Бельгии загнать — так я отечественным губернаторам ее по кускам продам. И многие деловые люди России пересмотрели свое отношение к Европе. Разве это культурно, если бизнесмену ставят препоны в сбыте краденого? Разве это честно — поднимать цены на колбасу в берлинских супермаркетах? Вы что делаете, а? Между прочим, в любезном отечестве условия для воровства у госчиновников значительно лучше и возможности бизнеса несравненно выигрышнее. А это значит, что и интеллигенту с барского плеча дадут больше на родине, чем в гостях. И российский интеллигент с тревогой вглядывался в Европу: а стоит ли Париж мессы? Некогда тучная Германия сегодня удивляла скудностью, некогда гостеприимная Франция стала морщиться на эмигрантов. Что-то определенно в Европе разладилось. А ведь как много обещала, каналья!

— Наши коллекционеры лучше! — восклицали художники.

— Динамика здесь круче! — вторили им отечественные бизнесмены.

— Драйв главное, — говорили деятели культуры, — у нас здесь такой драйв, ух!

Резче всех выступил, как всегда, Борис Кузин. Его суждения ждали: что-то скажет он, тот, кто объехал Европу, налаживая мосты от небытия к бытию? Его, защитника западной цивилизации от российского варварства, осенила идея: он решил, что не только Россия еще не стала Западом, но и сам западный мир еще не вполне Запад. Это парадоксальное суждение многое разъясняло. А иначе чем объяснить досадные неувязки в западной истории и образе жизни? Вопрос действительно не прост. Противоречия налицо: с одной стороны, на Западе много вкусной еды, хорошие бытовые условия и высокие зарплаты — это цивилизованно, по-западному; с другой стороны, на Западе начинается инфляция, гранты давать перестали, экономика не в лучшем виде — это не по-западному плохо. С одной стороны, в наличии соборы и культура — это по-западному; с другой стороны, безработица, растущая ксенофобия, отсутствие приглашений с лекциями о прогрессе — это не по-западному. С одной стороны, на Западе — свобода; но если нет зарплаты, то и свободы (в хорошем, западном смысле слова) нет. Ergo: Запад еще не состоялся, Запад — это лишь обещание идеи Запада, это некий проект западничества. Этим именно и объясняется то, что Запад так дифференцирован сейчас. Лучшая, западная часть Запада идет к прогрессу, а худшая, незападная часть Запада — тормозит прогресс. Скажем мягко, Европа сегодня удивляет, да, удивляет. Весьма скоро вопрос прояснился: подлинный Запад все же существует; Запад просто переехал через Атлантику. И Западу, отягощенному незападным балластом внутри самого себя, — тяжело. Долг интеллигентного человека — понять и разделить его борьбу.

— Значит, борьба с варварством продолжается? — спрашивали у Кузина.

— Да, — говорил Кузин в ответ, — какие бы личины ни носило варварство сегодня: терроризма, инфляции, ксенофобии — с варварством мы, люди цивилизации, будем бороться до победного конца.

— Следует ли из этого сделать вывод, — спрашивала бойкая журналистка, — что Россия не столько часть Европы, сколько участница некоего западного проекта? Может быть, следует пересмотреть основные посылки? Да, Россия стремилась быть европейской державой. Но сегодня это не актуально. Почему бы не счесть Россию частью Америки? Ведь ничто не невозможно — и (как географически, так и в плане перспектив прогресса) Россия к Америке ближе? Зачем входить в какую-то старую цивилизацию, если есть новая? Если прорываться в цивилизацию — так лучше сразу прорываться в хорошую, не так ли?