Первые шаги жизненного пути - Наталья Гершензон-Чегодаева

В Судаке нам прислуживала девочка лет 15-ти — Анюта. Маме хотелось подарить ей что-нибудь в благодарность, и она отдала ей злосчастную блузку. В это утро блузка была на Анюте, и она вошла в ней к нам в комнату, когда мы завтракали. Папа сейчас же заметил это и, когда Анюта вышла, выразил свое недовольство: "Зачем ты отдала единственную вещь, которая тебе шла?" заявил он маме.

Недавно, перечитывая старые письма, я наткнулась на те два-три письма, которые папа успел написать нам в Судак после своего приезда в Москву, до нашего возвращения.

В эти волнующие, напряженные дни московская интеллигенция переживала жестокий кризис. Многие писатели и философы, прежде произносившие либеральные фразы, теперь испугались надвигавшихся событий и круто повернулись вправо. В том радостно-возбужденном состоянии ожидания чего-то великого, в котором находился папа, он казался почти одиноким. Некоторые из его знакомых отшатнулись от него, называя "большевиком". Резкий разрыв на этой почве произошел у него в те дни с одним из самых близких ему людей Бердяевым, который отнесся к возможности пролетарской революции непримиримо отрицательно.

В письмах к маме папа подробно описал свою бурную ссору с Бердяевым, навсегда отдалившую их друг от друга. В этих же письмах он писал о том, что в Москве исчезают из магазинов продовольственные и промышленные товары, что он "лихо запасает" все, что может. Помнится, он писал о нитках и о масле, а маму просил закупить в Крыму сколько можно сахара.

Октябрьская революция

Дней через десять после нашего возвращения в Москву произошла Октябрьская революция. Мне она запомнилась следующим образом.

В течение недели, днем и ночью, ни на минуту не умолкая, в Москве грохотали пушки, строчили пулеметы и трещали винтовки.

Канонада раздавалась совсем близко. Один раз, когда я находилась в ванной комнате, мимо окна ванной вихрем пролетел артиллерийский снаряд, который угодил в угол шестиэтажного дома в Денежном переулке, видного из наших окон. Огромная, глубокая дыра зияла потом на этом доме в течение многих лет. В столовой мама заставила толстой доской балконную дверь, так как с той стороны боялись шальных пуль.

Еды у нас в доме не было никакой, а выйти со двора было опасно. Да, вероятно, и магазины тогда не работали. Мы всей семьей ходили обедать и ужинать в нижнюю квартиру к Лили. Она имела обыкновение каждую осень заготавливать в подвале овощи на всю зиму в расчете на обширную семью своих девочек. Подвал этот помещался под дворницкой. Оттуда прислуги приносили овощи и готовили овощные обеды. Это выручило нас. Не представляю себе того, как питались другие московские интеллигенты.

Путешествия в нижнюю квартиру и трапезы за большим столом вместе с девочками, конеч-но, очень занимали нас, детей. Вообще все эти дни мы пребывали в постоянном возбуждении, в ликующем, приподнятом настроении.

Никто не знал толком, что происходит в городе, волновались за близких, родных. Наконец, выстрелы смолкли. Папа побежал по знакомым узнавать о результатах восстания, о том, живы ли все. Помню два рассказа о близких людях. Дядя Шура жил тогда на Пречистенке в большом доме наискосок против Мертвого переулка, на шестом этаже. Напротив их дома помещалось юнкерское училище, в котором засели юнкера. На чердаке того дома, где жил дядя Шура, были установлены пулеметы, из которых велся обстрел юнкерского училища Ответные выстрелы по чердаку чудом миновали окна верхних квартир, в том числе и квартиры дяди Шуры.

Возле дома от выстрелов загорелся газовый фонарь, который, как факел, неугасимо пылал дни и ночи, грозя ужасающим взрывом. Дядя Шура со своими домочадцами за это время успел натерпеться страха.

А на Никитском бульваре сгорел тот дом, где помещалось книгоиздательство Сабашникова. Никто из семьи Сабашниковых не пострадал, т. к. они жили в другом месте, но погибло все иму-щество издательства. В том числе сгорела одна папина рукопись; помнится, это была рукопись книги "Мечта и мысль Тургенева". Папе пришлось ее потом восстанавливать по сохранившимся заготовкам. Второго экземпляра рукописи у него не было, т. к. в то время пишущие машинки еще не имели широкого применения и рукописи обычно переписывались от руки. Папе чаще всего переписывала тетя Надя, у которой был каллиграфический почерк.

Поздней осенью 1917 года из Одессы, где жили папины родные, пришла горестная весть. В течение одной недели в семье дяди Бумы произошло два страшных несчастья. Сначала скончал-ся от брюшного тифа его старший сын Саша, которому только что исполнилось 20 лет, а потом, очевидно от горя, умерла наша маленькая бабушка — папина мать.

Саша заразился тифом в казармах, где он проходил военное обучение. Заболело, кажется, шесть человек, но умер только он один. Болел он дома. У него был могучий организм, а такие люди часто хуже переносят инфекционные болезни, чем более слабые. Мама рассказывала мне потом, что, кажется, дядя Бума недостаточно осторожно лечил его, не препятствуя ему вставать с постели. У него получилось кишечное кровотечение, которого он не перенес, оно оказалось роковым.

После похорон своего старшего, любимого, внука бабушка себя плохо почувствовала, ослабела и через несколько дней скончалась. Дядя Бума, знавший о безумной любви своего брата к матери, побоялся ему прямо написать о несчастье и послал письмо на имя Лили, которой пришлось передать его нашим родителям.

Никогда не забуду той минуты, когда мама повела нас к папе наверх после того, как он получил известие. Папа сидел на своем обычном месте у письменного стола. Когда мы подошли к нему, он зарыдал и обнял нас. Вид плачущего папы совершенно потряс меня. О Саше папа тоже очень грустил. Незадолго перед этим, в начале лета 1917 года, когда мы были в Судаке, Саша приезжал в Москву и приходил к папе. Папе он очень понравился. В письме к дяде Буме, ответном на известие о несчастье, папа описывал свое впечатление от Саши. Он писал о том, как вышел во двор проводить уходившего Сашу и смотрел ему вслед, а он шел такой прекрасный, молодой, ничего еще не видевший в жизни.

Зимой 1917–1918 годов уклад и обстановка нашей жизни еще сохраняли в какой-то мере свой прежний вид. Отопление в доме функционировало, мы по-прежнему занимали всю квартиру. Наверное, были сильные продовольственные трудности, но нарастание этих трудностей я сейчас не могу восстановить в своей памяти. Помню, что зима для нас в нашей детской жизни проходила приблизительно так, как всегда, что мы продолжали учиться с мамой и Гриша продолжал приходить к нам по воскресеньям. Но все же в этой жизни произошел огромный внутренний перелом, который должен был рано или поздно повернуть ее совсем по-другому.

Годы 1918-1920-е не отложились в моих воспоминаниях в четком хронологическом порядке. Вероятно, это произошло из-за того, что летами 1918-го и 1919-го годов мы никуда не ездили.

Нарушилась идиллия тесно замкнутого круга нашего детского существования. Не говоря уже о том, что в него ворвались огромные мировые события, требовавшие своего осмысления, мы впервые узнали о том, что жизнь — это серьезная, трудная, а подчас и страшная штука, что она не исчерпывается миром поэтических и уютных детских впечатлений, но содержит в себе голод, холод и всякие лишения, содержит несчастья и горе людей. В эти годы мне впервые пришлось узнать цену товарищества, ощутить себя частью коллектива, независимого от привычной для меня моей семьи, стоящего совершенно вне ее существования, которое прежде казалось мне чем-то единственно реальным и важным. Все это было ново и романтично. Полную новизну жизни я почувствовала уже тогда, когда, выйдя на двор после окончания стрельбы в октябре 1917 года, я вместе с Сережей и Поленькой собирала во дворе гильзы от пуль, а через несколько дней нашла у забора печатную листовку с надписью: "Тушите свет, за нами следят!"

В те дни к нам случайно попало письмо, чрезвычайно характерное для той эпохи и произведшее на меня потрясающее впечатление. Я храню его всю жизнь. Вот его текст, так и не дошедший до адресата, — написано оно коряво, явно крестьянской рукой, хотя и почти без ошибок: "Егорушка1 Прости, что не пишу подробно о себе, (нет времени, да и нечего. Умираем мы с голоду. Хлеб, что я привезла 8 п, съели. Люша уехала уж 3 м. и до сих пор нет. Поели свеклу, тыкву, картошек не было, съели (лошадь, овец и теперь умирать. Получила я паек 25 ф. Мешали пополам с дубовыми листьями еще дня на 2 хватит. Николай умер у нас 13 ноября по стар. стилю. Невестка 2 недели уж не поднимается, тятька тоже хворает, хоть и ходит. Осталась я одна с 3-мя ребятами. Люша навряд ли приедет, замерзнет в вагоне. 2 месяца только едет. Федор Ар. умер и 4 детей. Няня с Катей и Настей в приюте. Сама она все больна. Ты пишешь приехать к Вам? Как, да и кому ехать, если можно было бы тятьку туда проводить, может он там прожил бы как-нибудь, а тут умрет. Положение наше ужасное — смерть ждет, а умирать неохота. Страшно неохота. Миша не знаем, как живет, да и жив ли? Съездить не на чем. Писем не пишет. Паша в Самаре в детск. доме, говорит жить можно. Ну и все. Пиши нам, может, кто сохранится".