Послания - Бахыт Кенжеев

БАЛЛАДА

Под утро, когда пешехода влечётк обиде и смертной тоске,явился и мне карамазовский чёртс бутылкою спирта в руке.Пускай я не против амуровых стрел,но этого гнал бы врага,когда бы так жалко дурак не смотрел,под шляпою пряча рога.К тому же и выпивка… Чёрт, говорю,с тобой, омерзительный дух.Мы примем стаканчик, и встретим зарю,а там и рассветный петухзальётся победною трелью – и ты,монахам внушающий страх,как крыса позорная, юркнешь в кусты,исчезнешь в межзвёздных полях.

За окнами слышалось пенье дождя —потоки младенческих слёз.Вернулся он с кухоньки, спирт разведя,и даже стаканы принёс.Я дал ему сыру, и дал помидор,и с лёгким стесненьем в груди —давай, говорю, мой ночной прокурор,пластинку свою заводи.И с места в карьер негодяй у стола,сто грамм осушивши со мной,промолвил: «Душа твоя так же тепла,как этот напиток дурной.Должно быть, технический, чёрт подери,нечистый, как, впрочем, и я.И ты, сочинитель, гори не гори —ужасен итог бытия!»

Смолчал я, и налили мы по второй,храни нас всесильный Юпитер!И выпил мой богопротивный герой,и губы змеиные вытер.«Смирись навсегда, горделивый поэт, —смеялась хвостатая пьянь. —Бессмертья блаженного в общем-то нет,а есть – только сущая дрянь.Когда соловей распевает свой гимнзаре, это чушь или ложь.А правда одна: ты родился нагим,таким же и в землю уйдёшь.Засим не поможет тебе ни Минюст,ни влажный российский язык,ни важного Гегеля бронзовый бюст,ни тонны прочитанных книг».

Но я отвечал ему: «Братец, шалишь! —себя осеняя крестом. —Смотри, например, как летучая мышьпарит над осенним мостом.Как белая лошадь арабских кровейгарцует над трупом холодным.Как ловко влечет стрекозу муравейна радость личинкам голодным.Допустим, пророк презираем и наг,но в силу написанных строкостанусь навек я в иных временах,а значит, я тоже пророк!»И так от души показал я ему,что бедный козел и нахалисчез, испарился в дождливом дыму —и даже бутылки не взял.

«Медленно, медленно гаснет несытый ночной очаг…»

Медленно, медленно гаснет несытый ночной очаг.Где-то на севере дева читает Библию при свечах.Бог говорит мятежному вестнику: «Успокойся!»Где-то на севере, где подо мхом гранитблещет слюдою синей и воду озёр хранит,верстах в двухстах к востоку от Гельсингфорса.

Где-то на севере – был, говорят, и такой зачин.Если поверить книге, извечный удел мужчин —щит и копьё, а женщин – шитьё да детинеблагодарные, с собственною судьбой(девочкам – вдовьи слёзы, мальчикам – смертный бой).Дева читает книгу, матушка чинит сети,

добрый глава семейства, привыкший спать у стены(руку под щёку, на столик – трубку), обычные видит сны —нельма и чавыча, да конь вороной, наверно.Свечи сгорают быстро. Вьюшку закрыть пора.Всю-то округу завалит первый снежок с утра.Бог уверяет дерзкого: «Я тебя низвергну

в ад без конца и края». Кожаный переплётвытерся по углам. На окошке осенний лёдскладывается в узоры: лишайники, клён, лиана.В подполе бродит пиво. Горестно пискнет мышь,в когти попав к коту, а вообще-то ни звука – лишьтрубный храп старика-отца – он ложится рано.

«Меняют в моём народе…»

Меняют в моём народеСмарагд на двенадцать коней,До страсти, до старости рвутся к свободе,И не знают, что делать с ней.Облаков в небе глубоком —Что перекати-поля в степи,И недаром своим пророкамГосподь завещал: терпи.А мы ни петь, ни терпеть не умеем,Знай торопим зиму в чужом краю,Загоняем бедных коней, не смеемВлиться в ангельскую семью.Как далёко за этот поход ушли мыОт садов Эдема влажного, отЗолотистой неодушевлённой глины,От гончарных выверенных забот!Розовеет рассвет, саксаул-горемыка тлеет,Злится ветер, ночь-красавицу хороня.Да продрогшие агнцы бессильно блеютВокруг замирающего огня.

«Плещет вода несвежая в бурдюке…»

Плещет вода несвежая в бурдюке.Выбраться бы и мне, наконец, к рекеили колодцу, что ли, но карте ветхойлучше не верить. Двигаются пески,веку прошедшему не протянуть руки,сердцу – не тяготиться грудною клеткой.

На спину ляжешь, посмотришь наверх – а тамта же безгласность, по тем же кружат местамзвёзды немытые. Холодно, дивно, грустно.В наших краях, где смертелен напор времён,всадник не верит, что сгинет в пустыне он.Падает беркут, потоки меняют русло.

Выйти к жилью, переподковать коняс мордой усталой. Должно быть, не для меняиз-за наследства грызня на далёкой тризнепо золотому, чёрному. Пронесласьи просверкала. Не мучайся. Даже князьтьмы, вероятно, не ведает смысла жизни.

«Готова чистая рубаха…»

Готова чистая рубаха.Вздохну, умоюсь, кроткий видприму, чтоб тихо слушать Баха,поскольку сам зовусь Бахыт.Ты скажешь – что за скучный случай!Но жарко возразит поэт,что в мире сумрачных созвучийбесцельных совпадений нет.Зоил! Не попадает в лузутвой шар дубовый, извини!Его торжественная музамоей, замурзанной, сродни.Пускай в тумане дремлет пьяномосиротевшая душа,но с Иоганном-Себастьяноммы вечно будем кореша!

«Перед подписью будет „я вас люблю и проч.“…»

Перед подписью будет «я вас люблю и проч.».Подойди к окну, штору чёрную отодвинь.У незрячих любимое время суток – ночь,а излюбленный звук – зелёный с отливом в синь.Бирюзовый? Точно. Мыльной водой в тазуцепенеет небо над третьим Римом. Вспятьпоползли планеты. Видимо, бирюзубережёт Всевышний, чтоб было нам слаще спать.Но и чёрно-белый в такой оборот берёт —прямо спасу нет. Помолился бы кто за нас.Персефонин домашний зверь, саблезубый крот,поднимает к звёздам подслеповатый глаз.Что он видит там? То же самое, что и мы,с тою разницей, что не строит гипотез, нетщится с дрожью связать бесплодную ткань зимыс облаками, стынущими в окне,и не верит, не верит, что мирозданье – верфьдля больших кораблей, предназначенных плыть во тьму.Пусть медведка, жужелица и червьхриплым хором осанну поют ему.Только наш лукавый, прелюбодейный родникому не прощает своих обид,возвращаясь рыть подземельный ход,уводящий в сумеречный Аид.

«И завёл бы дело, да негде взять капитала…»

И завёл бы дело, да негде взять капитала —сердце, правда, ещё шуршит, но душа устала,так и мается, ленится, ноет часами, аколь пожалуешься кому – никакой pea…Обратись, говорят, к психологу, к психиатру,не занудствуй, ты здесь не самый главный, зелена мать.У кого (завещал пророк) раздавлены ятра,не пускать его в церковь, и вообще изгнать.Но ведь после ветхого, возражаю, Новый,а потом Мухаммад со своей коровой —все учили чихать на земную участьи страдать, но зато просветляться, мучась.Вот и просвещайся, счастливчик. Нам быбезнадёжным вечером, под метельный войпоиграть в твои золотые ямбы,чтоб твердело небо над головой.Да откуда знать вам? Слов бессловесных орды —что овечье стадо, я б лучше решал кроссворды,пеленал детей, торговал бы красный товар,жизнь-копейку в залог предвечному отдавал.Так за чем же, любезнейший, дело стало?Сдвинем лодку с берега, не вдвоём, так втроём.Скрип уключин. Плеск вёсел. Душа устала.И Господь его знает, куда плывём.

«Как славно дышится-поётся!..»

Как славно дышится-поётся!Как поразителен закат!Не увлекайся – жизнь даётсяне навсегда, а напрокат.То присмиреем, то заропщем,запамятовав, что онадавно фальшивит в хоре общеми, очевидно, не нужнани громоносному Зевесу,ни Аполлону, ни зимехрустальноликой. Сквозь завесуметели тлеет на кормекораблика фонарь вечерний.Тупится чёрный карандаш.Сновидец светлый и плачевный,что ты потомкам передашь,когда плывёшь, плывёшь, гадая,сквозь формалин и креозотв края, где белка молодаяорех серебряный грызёт?

«Всё – грязь да кровь, всё – слишком ясно…»

Всё – грязь да кровь, всё – слишком ясно,но вот и проблеск, ибо святГосподь, решивший, что напраснопять тысяч лет тому назадкопил на похороны Енох.Туман сжимается плотнейна низменных и неизменныхравнинах родины моей,ползет лугами, бедолага,молчит и глохнет, сам не свой,по перелеску и оврагуиграет щучьей чешуёй —и от Смоленска до Урала,неслышный воздух серебря,где грозовая твердь орала,проходят дети сентября.Мы всё им, сумрачным, прощали,мы их учились пеленать.«Люблю тебя», «Петров, с вещами!»,«За сахаром не занимать!»«Прошу считать меня…», «Удачитебе», «Должно быть, он в людской».Вступают в город, что охваченсухой тоскою городской —той, о которой пел АрсенийТарковский, хром и нездоров,в глуши советских воскресенийбез свечек и колоколов —«Добавь копеечную марку»,«Попей водички», «Не отдам».По тупикам и тёмным паркам,дворам, тоннелям, площадямбредут, следов не оставляя —ни мокрой кисти, ни строки, —лишь небо дымное вбираяв свои огромные зрачки…

29 ЯНВАРЯ 2000 ГОДА