Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых - Пенни Уилсон

Нет ничего удивительного в том, что некоторые из родственников не хотели расставаться с надеждой, даже несмотря на то что косвенных свидетельств массовой казни становилось все больше и больше. Как в двадцатые годы написал великий князь Александр Михайлович, муж Ксении Александровны, ему пришлось потратить уйму времени, «напрягая всю свою логику и терпение в разговорах с женой, с тещей и с невесткой, которые со всем пылом по-настоящему родственных чувств утверждали, что их брату и сыну Ники удалось спастись» {78}. И в самом деле вдовствующая императрица Мария Федоровна убежденно держалась того мнения, что ее сын Николай II и вся его семья спаслись от казни в Екатеринбурге, и с этим своим убеждением она не расставалась до самой смерти {79}.

Для Ирэны, принцессы Прусской, весть о предполагаемой казни оказалась особенно тяжелой. В письме к Элеоноре, второй жене своего брата, великого герцога Людвига Гессенского, Ирэна отметила противоречия в поступающих сведениях, но вместе с тем создается впечатление, что она была готова покорно принять самые худшие вести. «Мне остается только надеяться, что дети и Аликс умерли вместе и без лишних мучений, ведь они были такими красивыми» {80}. Однако в родной семье императрицы никто не был в большей степени потрясен событиями 1918 года, чем сам великий герцог Людвиг Гессенский. Тонко чувствующий и наделенный артистической натурой, он уже получил тяжелые душевные раны из-за преждевременной смерти брата, страдавшего гемофилией, а также своей матери. Его первый брак, устроенный против его воли королевой Викторией, оказался в высшей степени неудачным и окончился скандальным разводом; единственная дочь Эрнста-Людвига умерла от брюшного тифа в возрасте восьми лет, отдыхая на каникулах вместе с Николаем II и его семьей. Счастливый второй брак подарил ему двух сыновей, но сам великий герцог потерял свой трон в ходе революции, которая отправила его двоюродного брата кайзера Вильгельма II в изгнание. Мятеж в России обернулся для Эрни, как звали его в семье, не только предполагаемой гибелью Александры и ее детей, но также и гибелью их сестры Эллы, великой княгини Елизаветы Федоровны. Тяжесть этого удара делили с герцогом оставшиеся в живых сестры, но в его случае удар поразил человека, дух которого уже был надломлен трагическими событиями. Семья великого герцога была до такой степени встревожена возможными последствиями трагедий, что Элеонора уговорила прислугу и его родственников намеренно скрывать от него губительные новости из России настолько долго, насколько это будет в их силах {81}.

Впрочем, другие находили силы смириться с трагедией. В Англии Виктория, маркиза Милфорд Хэйвен и старшая сестра Александры, не теряла надежды в течение всего лета 1918 года. Ее сын, принц Луис, будущий лорд Маунтбэттен, вспоминал: «В какое сильное волнение приходила моя мать при возникновении малейшей надежды, что хоть кому-то из них удалось выжить во время того убийства в Екатеринбурге» {82}. Однако после того как король Георг V сказал ей, что, по предварительным данным, погибли все, Виктория со всей чистосердечностью написала о своей сестре Александре: «Хотя для меня утрата сестры – это боль и горе, все же я благодарна тому, что она теперь покоится в мире. Теперь она, ее дорогой муж и дети навсегда избавлены от дальнейших страданий» {83}. Согласно Маунтбэттену, эти новости, если рассматривать их в ретроспективе, казались неизбежными: «Мы ожидали, что это произойдет, у нас не было оснований подвергать что-либо сомнению, и хотя в те дни могло и не быть каких-либо доказательств, но сведения тех дней и не требовали доказательств. Во что еще оставалось верить, кроме как в худшее?» {84}

Часть вторая: Анна Андерсон

5

Воскресение

Во вторник 17 февраля 1920 года Берлин рано погрузился в сумерки. К тому времени, когда жители Берлина оставили свои учреждения, конторы и многолюдные фабрики и пошли по улицам, поздний зимний вечер уже опустился на город. Хотя снегопад, который шел в течение нескольких последних дней и которому, казалось, не будет конца, уже прекратился и на смену ему пришли снег с дождем и слякоть, в городе было холодно. Холод усиливал пронизывающий ветер, он, как отвратительный ледяной призрак, носился над огромными площадями и вдоль городских каньонов, созданных кварталами доходных домов, и не выпускал из своей беспощадной ледяной хватки любого, кому в этот вечер выпала злая доля оказаться на улице.

Возможно, что холод чувствовался острее из-за тех испытаний, которые пришлось пережить Берлину. Прошло чуть более пяти лет с того золотистого, словно овеянного славой лета 1914 года, когда два миллиона жителей этого города пользовались всеми плодами мира и процветания, когда экипажи, автомобили и электрические трамваи колесили по широким улицам города и вокруг величественных монументов {1}. Булочные и рестораны источали соблазнительные ароматы, а на улицах студенты в форменных мундирах спешили мимо укутанных в меха вдов и одетых в цилиндры чиновников. Уличные кафе, а также танцевальные залы Тиргартена были заполнены рабочими и торговцами, которые с аппетитом поедали картошку, кислую капусту, сосиски, хлеб и пиво или наслаждались кинохроникой и короткими комедиями, которые шли на экранах кинотеатров.

Затем наступил август 1914 года, когда кайзер Вильгельм II объявил войну России, и в Берлине поднялась волна патриотизма. Ликующие толпы заполнили улицы, люди махали флагами и платками, приветствуя войска, которые под звуки национального гимна проходили парадным маршем по Унтер-дер-Линден. Как записал один из очевидцев: «Создается впечатление, что сегодня жизнь в Германии подчинена ритму этой мелодии. На пути к станции войска ежедневно проходят мимо моего окна. Когда они под звуки гимна проходят строй за строем мимо домов, люди бросаются к окнам и дверям и подхватывают песню так, что она звенит по всей улице подобно торжественной клятве, которую дают на пути к смерти» {2}.

Прошли месяцы, и по мере того как надежды на скорую победу таяли, неизбежные последствия военного конфликта стали медленно и незаметно накапливаться в столице Германии. Вместе с зимой пришла нехватка продуктов питания, топлива и даже тканей. Дело в том, что военно-морская блокада, которая была установлена Великобританией в попытке взять Германию измором, привела к сокращению запасов базовых продуктов потребления. «Глубоко укоренившееся недовольство определяло общее настроение населения в течение всей первой военной зимы», – вспоминает один из депутатов рейхстага {3}. Один из жителей Берлина написал, что город представляется ему «укутанным в непроницаемую пелену печали, проникнуть сквозь которую не способен ни один золотой солнечный луч, она создает фон, уместный для появления женщин с бледными лицами, одетых во все черное, которые подобно печальным теням скользят по улицам. Некоторые из них несут свою печаль гордо, словно корону, венчающую их жизнь, другие бредут сломленные ношей, нести которую нету сил» {4}. Нормирование продуктов приобретало все более широкие формы и душило город в петле отчаяния. В первую очередь не стало хватать хлеба, затем картофеля, и люди начали срезать мясо с трупов павших лошадей. Электроэнергия подавалось с перерывами, отопление работало нерегулярно. Тысячи людей и в снег, и в дождь целыми ночами стояли в очередях за продуктами, начались эпидемии холеры и тифа {5}.

После четырех мучительных лет войны в Берлине воцарился хаос. Из-за отсутствия горючего к осени 1918 года с улиц города практически полностью исчезли автомобили, по тротуарам двигались «женщины с разбитыми сердцами», а следы тягот и лишений были написаны на «лицах, похожих на маски, синие от холода и искаженные гримасой голода» {6}. Забастовщики и демонстранты заполнили широкие площади, и за ними с особой тревогой следили отряды конной полиции, день и ночь патрулировавшие город {7}. В первую неделю ноября сдерживаемое недовольство наконец вырвалось наружу, бунтовщики вышли на улицы, и началась перестрелка между сторонниками кайзера и левыми {8}. Революция была на языке у каждого. Потеряв поддержку своего народа и армии, кайзер Вильгельм II отрекся от престола, скрывшись в относительно безопасной Голландии с тем, чтобы избежать участи, которая постигла его двоюродных родственников Романовых.

Хрупкой Веймарской республике удалось восстановить некоторое подобие порядка в Берлине, который в те годы был буквально набит тысячами обезумевших от горя русских эмигрантов. В годы, последовавшие за русской революцией, – что не лишено горькой иронии, учитывая четыре года бескомпромиссной ненависти и только что закончившейся кровопролитной войны, – Берлин стал домом для почти пятидесяти тысяч изгнанников {9}. Как написал один историк: «Русский язык можно было услышать на каждом шагу. Были открыты десятки русских ресторанов – с балалайками, цыганами и блинами», то есть со всеми яркими и ожидаемыми атрибутами Санкт-Петербурга в изгнании {10}. Русские эмигранты молились в церквях и соборах Русской православной церкви за границей, они читали издаваемые здесь собственные газеты и журналы, держали собственные кафе, книжные лавки и магазины. Через свою систему благотворительных организаций эмигранты оказывали помощь нуждающимся и, собираясь в русских клубах, оплакивали гибель старых порядков {11}.