Французский сезон Катеньки Арсаньевой - Александр Арсаньев

– Позвольте от лица возглавляемого мною управления поблагодарить вас за физическое устранение опасного преступника, бывшего монастырского крестьянина, а ныне беглого каторжника, которого полиция безуспешного разыскивала целый год. И если позволите… – он покашлял в кулак, – я бы присоединился к вам в смысле… Погода, знаете ли, с утра… прохладная.

Допили бутылку мы уже вчетвером и уничтожили все принесенные с собой Дюма французские деликатесы.

– Вы сказали – бывшего монастырского крестьянина? – уточнила я через некоторое время. – Какому же монастырю мы обязаны этим чудовищем?

– Да вы были в нем не далее, как вчера, – усмехнулся в усы Павел Игнатьевич.

И Петр Анатольевич и Дюма, не сговариваясь, одновременно повернули ко мне головы и посмотрели со значением. Я только покачала головой в ответ на эти взгляды.

– Что вы говорите? Никогда бы не подумал, – зацокал языком Дюма. – Такой красивый монастырь, и такая серьезная настоятельница, а крестьян распустила…

– В тихом омуте… – заметил на это Павел Игнатьевич, – кстати, господин Дюма, – сегодня он не стеснялся своего французского и не нуждался в переводчице, – если мне память не изменяет, сегодня вы собирались продолжить свое турне по Волге, то есть, я так понимаю, мы с вами…

– Я решил задержаться еще на несколько дней, с вашего позволения, – перебил его писатель. – Петр Анатольевич нуждается в серьезном уходе, а в моем распоряжении имеются старинные французские методы восстановления здоровья…

И я считаю свои долгом.

– Да я, собственно, не имею ничего против. Надо будет сделать отметку в ваших документах, чтобы никто не привязался…

– Если вам не трудно, Павел Игнатьевич, – прижал Дюма свою огромную ладонь к сердцу.

– Ну, что с вами поделаешь? Мужская солидарность – вещь весьма благородная. Только смотрите не переусердствуйте со своими старинными методами.

– С фармакологической точностью дозировки, не чаще двух раз в день, – заверил Дюма.

– Или трех, – поправил его Петр Анатольевич.

– В таком случае – не возражаю и даже рад буду присоединиться… в лечебных целях.

С этими словами Павел Игнатьевич забрал у Дюма документы и покинул нашу дружную компанию.

И едва за ним успела закрыться дверь, как Петр Анатольевич вскочил со своей кровати, позабыв про свои раны.

– Вы понимаете, что это значит? – завопил он.

– А вы считаете только себя таким умным? – ответил ему Дюма вопросом на вопрос.

– И все таки, – вмешалась я в их диалог, – я считаю нелишним согласовать наши выводы.

– Так совершенно же очевидно, – расплылся в улыбке Петр Анатольевич, – что все дорожки ведут к тому самому монастырю, что мы почтили вчера своим присутствием, и в котором проживает ныне некто Анастасия Лобанова, в монашестве – сестра Манефа. Если бы нам ее еще и повидать… – неожиданно он остановился на полуслове и посмотрел на Дюма.

– А что? – ответил ему француз в ответ на этот взгляд, – я бы не исключил такого варианта…

– Вы хотите сказать, – вновь нарушила я их tet-a-tet, – что Анастасия Лобанова, сестра Манефа и наша таинственная миледи…

– …одно и то же лицо, – хором закончили мою фразу мужчины.

Взаимопонимание в нашей компании складывалось исключительное.

– Я бы все-таки не торопилась утверждать это столь категорично, – покачала головой я.

– А мы и не торопимся, – согласился с моей точкой зрения Петр Анатольевич и достал из буфета еще одну бутылку коньяка.

– Я пожалуюсь Павлу Игнатьевичу, – неодобрительно покосилась я на него.

– В отличие от вас, Екатерина Алексеевна, главный полицмейстер нашей губернии понимает, что такое мужская солидарность, Так что жалуйтесь на здоровье, – и откупорил бутылку.

– С фармакологической точностью дозировки, – поддержал товарища Дюма.

Оставив их за этим сомнительным занятием, я поспешила к себе домой, предполагая, что сегодня их больше не увижу и рассчитывая за это время как следует отдохнуть и набраться сил. Но надеждам моим сбыться было не суждено.

Вернувшись домой, я не смогла заснуть, а открыла свой дневник и занесла туда все последние события, как привыкла делать это в течение многих лет. После чего сделала копию того рисунка, которому суждено было сыграть такую неожиданно важную роль в нашем расследовании. Детально его прорисовав, я осталась довольна полученным результатом. На этот раз мне удалось добиться значительно большего сходства с оригиналом, каким запечатлелся он в моей памяти. Без лишней скромности могу сказать – она получилась как живая.

За этими занятиями прошла большая часть дня и наступил вечер. За окнами стемнело, а так как осень наконец вступила в свои законные права, то стало прохладно, и я велела Алене разжечь камин. Усевшись в свое любимое кресло, я укутала ноги пледом и некоторое время размышляла о последних событиях, глядя на беспокойное пламя березовых дров и наслаждаясь покоем и уютом.

И тут в очередной раз мой дом посетил Дюма. Он был на удивление трезв, но я не сразу это поняла, поскольку он был чрезвычайно возбужден, размахивал руками, и я не сразу вникла в смысл его слов.

Я попросила его перестать гоняться по моей гостиной, усадила во второе кресло перед камином и предложила начать с самого начала. И вот, что от него услышала:

– Расставшись с Пьером (раньше он так его не называл, и я с улыбкой отметила этот признак их дальнейшего сближения, они уже были на «ты» и что называется без церемоний), я отправился домой. Вернее, в том дом, что стал в Саратове моим пристанищем, то есть к мадам Сервье. События последних дней немного утомили меня, и я решил провести вечер подобно вам, – он кивнул на камин, – в домашнем уюте с хорошей книгой в руках. У меня с собой целая библиотека, я привык не терять времени попусту и во время своих многочисленных путешествий. А день без чтения для меня – потерянный день.

Взяв наугад из сундука книгу потолще, хорошие книги чаще бывают толстыми, я хотел ее полистать на сон грядущий…

На этот раз мне попался Мишле. Я счел это хорошим знаком, поскольку читал его неоднократно, и каждый раз с неизменным интересом, открывая в этой мудрой книге все новые и новые достоинства.

Некоторое время я действительно наслаждался любимыми местами, не ожидая обнаружить ничего принципиально нового, словно беседуя со старым другом, все анекдоты которого давно знаешь наизусть, и тем не менее – получая истинное удовольствие от общения. Но неожиданно наткнулся на эти строки. Я захватил книгу с собой и лучше прочитаю вам оригинал, чем удовлетворюсь его пересказом.

Он достал из складок своих одежд довольно внушительный том, и отыскав нужную страницу, откашлялся и продекламировал в традиции классического французского театра. Через несколько лет, побывав в «Комеди дэ Франсэз», я вспомнила тот удивительный вечер и узнала эту манеру. Тем более, что Дюма явно обладал драматическим талантом и французский театр в его лице потерял великого актера.

Итак, он читал мне строки этой действительно любопытной книги, а я не могла понять, зачем он это делает. Чтобы вам стало понятным мое недоумение, я приведу полностью тот отрывок, что звучал в моем доме в тот вечер, благо, Мишле имеется у меня в библиотеке, и я просто перепишу эти строки дословно:

«Некий Титус Семпроний Рутилус предложил своему пасынку, опекуном которого являлся, приобщить его к таинствам вакханалий, докатившихся из Этрурии и Кампании до Рима. Когда молодой человек рассказал об этом куртизанке, в которую был влюблен, ту охватил ужас. Она сказала ему, что, очевидно, его мачеха и отчим опасаются разоблачений и намерены таким образом от него отделаться. Он укрылся в доме одной из своих теток и дал обо всем знать консулу.

Подвергнутая допросу куртизанка вначале все отрицала, боясь мести посвященных в таинства, а затем во всем созналась. Эти вакханалии были проявлениями неистового культа жизни и смерти, среди ритуалов которого числились проституция и убийства. Тех, кто отказывался принимать участие в гнусностях, эта тайная машина хватала и бросала в глубокие погреба. Женщины и мужчины совокуплялись беспорядочно в сумерках, а затем в исступлении бежали к берегу Тибра, окунали в него зажженные факелы, которые продолжали гореть и после того, как их вынимали из воды, что символизировало бессилие смерти перед неугасимым светом всеобщей жизни.

Расследование скоро показало, что только в одном Риме насчитывается семь тысяч человек, погрязших во всех этих ужасах. Повсюду были расставлены гвардейцы; ночью провели обыски; целая толпа женщин, оказавшихся в числе виновных, была отдана их родственникам для того, чтобы быть казненными у себя дома. Из Рима ужас распространился во всей Италии: консулы продолжили розыски и в других городах».

Прочитав эти последние строки с особым выражением, он отложил книгу в сторону и поглядел на меня с непонятным вызовом и спросил: