Случай в электричке - Саркисян Меружан Григорьевич

Григорий Матвеевич съездил с Валентиной в областной город, откуда вскоре потянулись подводы с кирпичом, лесом, приехали каменщики и плотники.

На глазах поднимались стены, рубленные из пахучей сосны: запах свежей стружки остался памятным на всю жизнь! Не в песочные куличики играли Петр и его сверстники, а таскали песок с реки и месили цемент, бегали по поручениям плотников.

Поднялась изба в два окна на Брединку, чтоб слышно было, как плещется о камни ее вода, чтобы виден был вяз с гнездом аиста на тележном колесе. Изба — не землянка. Будто и расти стал Петр побыстрее под потолком, а не под накатом.

Заботами Григория Матвеевича поставили в центре деревни школу и медпункт. Председателем колхоза избрали присланного из города фронтовика Снегирева, его жена стала работать фельдшером.

За год до того, как пойти в школу, Петр уже стерег колхозных лошадей в ночном со своим дружком, что был на два года постарше и вернулся из отступа с матерью. Научился сеять из лукошка рожь и пшеницу, руки налегли на поручни сохи, когда переходил в третий класс, а за лето изготовил ему деревенский умелец косу по росту. Косил траву, вслед за бабами пошел с серпом косить рожь. Знал он, когда сеять, когда косить, когда наливаются хлеба спелым зерном, о пастушьем деле и говорить нечего. Умел запрячь лошадь в телегу и в сани, оседлать и расседлать, смазать тележные колеса, знал, как подрубить полозья у саней, как зашить хомут, отбить косу и наточить, чтоб жгла траву, умел на камнях размолоть зерна, замесить тесто и испечь хлеб в русской печке, знал, как найти по запутанным стежкам на снегу залегшего с вечера зайца, и по крикам различал породы уток в ночном небе. Ну а вот в школьных знаниях, быть может, и отставал от городских сверстников, хотя читал много, жадно. Любил книги о военных приключениях.

Учительница заметила его увлечение и предсказала: быть «партизанскому сынку» военным человеком.

Мать надрывалась на колхозной работе, да и не одна она... Во всем недостаток, во всем нужда. Полегчало, когда стали объединять колхозы. Брединку, с ее скудными песчаными землями, соединили с колхозами, имевшими большие угодья. Появились трактора, автомобили. Хватало Петру работы и в поле, и в колхозных мастерских.

Не успел оглянуться, а вот и конец школьной жизни. Взрослый стал.

Осенним призывом ушел на военную службу. Мать надорвалась ожиданием отца, ждать перестала, заменилось одно ожидание другим. Теперь жила весточками от сына.

То были мирные годы, войны шли где-то далеко, в чужих землях, но материнское сердце опасливо, и Валентина очень волновалась, не позовут ли те сраженья и ее сына. Вся жизнь в потерях: муж, трое детишек.

Загрустив, она доставала с полки тетрадь в клетку, вырывала листок и Петиной ручкой, синими чернилами принималась выводить крупные округлые буквы:

«Дорогой Петя, родной мой сынок! Жду не дождусь весточки, каждое твое письмо насквозь прочитываю. Знаю, некогда тебе за службой, но ты уж не забывай. Хотя бы одно словечко: жив и здоров, и мне то словечко что богатырь-трава, что живая вода... А у нас, Петенька, все по-прежнему. Пеструха принесла телку, ее в колхоз забрали. И то ко времени, дома не прокормила бы. Последние клоки сена тяну, а весна холодная. Вот только второй день тепло, зеленеет трава наконец. А еще новость. Привезли тракторные косилки. Теперь с лугом над рекой один тракторист управится за день, что не успевали всей деревней за неделю. Аист наш припозднился нынче с прилетом. Задержала метель в пути. Боюсь, не замерз ли? Грачей много перемерзло...»

Буквы выводила медленно, слово ложилось к слову с оттяжкой.

...В дверь громко и, как ей показалось, весело постучали.

Пока шла открывать, перебрала в уме всех, кто бы мог явиться в такой поздний час. В сенцах у двери вдруг обожгло невероятной догадкой: не Петр ли? И намека в письмах не было, что может приехать на побывку.

Громыхнула щеколда, в сенцы вступил высокий солдат.

— Мама!

Немного доставалось ей радостей, но эта запомнилась на долгие годы.

Петр будто бы даже и вырос, хотя всего-то год не виделись. Низкими, слишком низкими казались ей потолки в рубленной наспех избе. Раздался в плечах, а еще и значки на гимнастерке.

— Как же ты отпросился?

— Не отпрашивался! Это мне за хорошую службу!

Петр развязал вещевой мешок и достал пуховый платок, накинул его матери на плечи.

— Это из шерсти ангорских коз! Теплее не бывает...

— Откуда это? — робко поинтересовалась мать.

— Полевая почта тебе известна, остальное военная тайна. Не пугайся — там не стреляют!

Петр малость приврал. Там, где он служил, случалось, стреляли. Служил он на погранзаставе, отличился при задержании нарушителя, потому и дали ему недолгий отпуск.

Мать ждала, в ожидании все слезы выплакала, поговорить бы, голос его услышать, а вошел — и нет слов. Слов нет, а руки материнские сами знают, что делать.

Из русской печи на ухвате выплыл чугунок, легла на стол начатая коврига ржаного хлеба, из погреба принесла крынку холодного молока.

— Не ждала! Встречу как бы отметить, не знаю!

— С матерью встречу вином не отмечают! — заметил Петр.

— Правду предрекли, — молвила с грустью мать. — Быть тебе военным человеком...

— Это далеко, мама! Еще два года служить!

Знать бы тогда Петру, что побывка была его последним свиданием с матерью. Наверное, чуть больше прибавил бы ласки, чуть дольше не уходил бы от нее. Упрекнуть себя было не в чем. Неделю гостил, один день гулял — вычистил коровник, вывез навоз в огород, разбросал его, вскопал грядки, подправил забор, поменял нижний венец в бане, проконопатил стены. Жалел, что времени не хватило переложить ступеньки на крыльце...

Телеграф принес извещение о смерти матери за несколько часов, а вот добраться до Брединки с горных отрогов хребта — не скорое дело. В долину спустился пешком, это быстрее, чем на коне, до ближайшего аэродрома несколько часов езды на грузовике. Затем перелеты, томительно тянулись часы на аэровокзалах. Успел к самой последней минуте, когда двинулась похоронная процессия на кладбище.

Приехал на похороны и Григорий Матвеевич, генерал МВД. Чтил память своей помощницы в партизанской войне.

— Жизнь таких, как Валентина Долгушина, — говорил он над могилой, — почти неприметна. Нет в ней ни взлетов, ни громких свершений, сама их жизнь — свершение. Это долг перед семьей, перед детьми, это мать всего сущего. Для них каждый час испытание, и как бы оно ни оказалось трудным, трудность эта преодолевается без растерянности, без жалоб. Валентина выполняла свой долг великой труженицы, потому что великий труд посеять зерно, вырастить его и превратить в хлеб...

Негромко ее помянули, а к вечеру все разошлись. Григорий Матвеевич остался с Петром:

— Вот и совсем ты осиротел, партизанский сынок! Как жить дальше надумал? Перед тобой много путей, а выбрать надо один, чтобы не стыдно вспомнить тебе о матери, чтобы не уронить чести ни отца, ни деда...

Петру оставалось служить несколько месяцев. Приглашали его в училище погранвойск, открыт путь в общевойсковое училище, звали в милицейскую школу.

— Так куда же? — поинтересовался Григорий Матвеевич.

— Школа милиции, — твердо ответил Петр.

...С того памятного разговора прошло пять лет. Генерал постоянно интересовался успехами в учебе своего подопечного, радовался, что Петр, кажется, действительно нашел свое призвание в жизни. Исподволь он интересовался и первыми шагами Долгушина на службе.

Утром на вокзале нарофоминцем был опознан один из тех, кто вышел из электрички вместе с Чернышевой. Нарофоминец подозвал милиционера, молодой человек был задержан и доставлен в отделение. Его привели к Долгушину. Он сразу же позвонил Ломаковой. Номер не ответил. Соединился с приемной прокурора. Ему сообщили, что следователь выехала на осмотр места преступления. «Нашли дачу», — понял Долгушин.