Олег Рязанский - Галина Дитрих

– До устья реки Упы, – терпеливо повторил Олег Рязанский, – там, где Упа в Оку впадает.

– Ольг Иваныч, ну, что ты талдычишь “до реки, до реки”, а до какой реки в конкретности?

Князь рязанский слегка занервничал. Разравнял сапогом землю, рукоятью плети провел слегка извилистую линию, куда от чрезмерного полива тотчас просочилась вода, а присев на корточки, подрисовал несколько черточек покороче с короткими пояснениями:

– Длинная линия – это главная река Ока, понятно? Отвечай, да или нет?

– Понятно.

– Вот здесь в Оку впадает правым притоком Лопасня, а за ней – река Протва. По ее берегам голядское племя голяком жило. Да ты не криви рот, ее, голяди, давным-давно уже и в живых нет, а если кто и остался – то в одежде, понял?

– Чего ж не понять, ежели я сам из той голяди. Одетый.

– Ну, и дела! – изумился Олег Рязанский, – да ты, оказывается, больше меня знаешь!

– Верь, не верь, Ольг Иваныч, а племя наше живучее. На нас, голядских, еще в 1058 году князь киевский Изяслав Ярославич, сын Ярослава Мудрого, ходил с побиением, а я взял и выжил! Через сотню лет, в 1147 году, на голядь напал князь северский Святослав Ольгович. Будучи в союзе с Юрием Долгоруким, “по дружбе” с ним и обрушился на люд голядский, пограбил, пожег, а доброхотов взял в свою дружину – лишние глаза и руки не помешают. С некоторыми из них и явился в Москву, в гости к Юрию Долгорукому на уху стерляжью. Так что я, голядский, вторично в живых остался… Прошло еще сто лет и в 1248 году на голядь набросился Михаил Хоробрит, брат Александра Невского. Храбрецом слыл. Но не повезло ему на этот раз – погиб в схватке с голядью. А я, как всегда, выжил!

– Раз ты живучий такой, иди на риск, при напролом, меняй загнанных лошадей, скачи так, чтобы сто верст за пятьдесят показались. Обгонишь время и через три часа увидишь устье реки Упы, понял?

– Понял. За два с половиной часа управлюсь! Но как, все-таки, эта “упа” называется?

У Олега Ивановича от ярости глаза на лоб чуть не вылезли. Но взял себя в руки. Остыл, отряхнулся, лоб вытер. Понизил голос до ангельского шепота:

– Последний раз объясняю: как уткнешься носом в реку, пятой по счету от начала пути, остановись возле разлапистой ветлы и спрячь коня, понял?

– Как не понять, ежели человеческим языком сказано!

– Далее пешим пойдешь мимо брода Свиридова. С перекатами. К другому броду. Татарскому. С перескоками. Спуск туда кувырком идет, я вразумительно объясняю? Да или нет?

– Да.

– Как услышишь крик яростный, похожий на рев коровы, спасающейся от слепней бегством – не пугайся! Это кричит в прибрежных зарослях выпь, водяной бык, букало – голенастое птичье существо с зеленым клювом и зелеными ногами. Либо водяной кричит выпью, перекликаясь с лешим. Твое дело ходить берегом туда-сюда меж двух бродов и ловить рыбу. Много не наловишь, зато не устанешь. Главное – чесать языком с проходящим людом, вставляя невзначай слушок о приостановке продвижения мамаевых войск дней на пять-шесть-семь в связи с замедленным ходом наемной пехоты, которую невозможно посадить на лошадей из-за неумения пехоты ими пользоваться. И для поддержания у войска боевого духа Мамай приказал устроить верблюжьи бега с охотой на многотысячные стада сайгаков. А вокруг своей юрты усадил именитых певцов-хафизов, чтобы они день и ночь пели о подвигах любимых героев, которые после трудных боев и приключений всегда возвращаются в свою родную степь, покрытую росой и красными тюльпанами… Я понятливо излагаю, повтори!

Бахарь повторил слово в слово, память у него отменная, раз помнит даже то, что двести лет тому назад было, и добавил:

– Завтра же поеду!

– Не завтра, а сегодня, – поправил Олег Иванович, – повтори!

Бахарь повторил, но не удержался и спросил:

– А как, все-таки, называется твоя упа?

Князь рязанский позеленел как та выпь, которая притворяется лешим:

– У тебя что, под носом взошло, а в голове еще не посеяно?

Напрасно князь злился. Бахарь, хоть и урюпинский, но по матушке с той стороны, где на языке литовско-протвинской голяди “упа” не имя реки, а просто “река”. Так-то…

Полночь. Темь, мрак без света лунного, мерцания звездного. Деревья недвижимы. Река тихая без ряби и всплеска рыбьего. На берегу, под потной лошадиной попоною, коротает ночь литовский князь Иогайла, предпочитающий называть себя на польский манер – Ягелло, хотя сам был наполовину русским. Его отец, Ольгерд, коренной литвин из земли жемайтской, а мать – дочь тверского князя от корня ярославого дерева.

Родственные переплетения косвенно, но влияют на принятие серьезных решений и мысли Ягелло бежали словно псы гончие… Князь рязанский, с кем он сейчас? С Москвой, Ордой или Литвой, если в женах у него дочь Ольгерда? Кто друг, а кто враг, если под стягом князя московского двое сыновей Ольгердовых?

Ночь на переломе, а Йогайла-Ягелло сон не берет, мысль блудная гадючьим ужом извивается, тревожат сознание, как не прогадать в союзе с кем попало на стезе сложных межкняжеских отношений? Еще немного и полсвета окажется в твердой руке Литвы. Начало положил Миндовг-Миндаугас, объединитель земель литовских. Его дело продолжил Гедимин-Гедиминас, что подмял под себя Черную Русь с городами белорусскими – Минском, Пинском, Друцком, Несвижем… Затем Ольгерд прихватил землю Подольскую, Волынскую, Киевскую… Теперь настала его, Ягелло, очередь; не за горами Польша, Чехия, Венгрия… Размечтался…

Пройдет сколько-то времени и ход истории потечет в обратном направлении, пока Литва не сузится до своих изначальных пределов Жемайтии, Кистувы, Каршувы, Делтувы, Курнавы, Каунаса, Тракайи… Прикидывая, кто с кем и против кого, Ягелло почувствовал, как обостряются в нем все чувства: нюх, слух, щупь, похоть, как появился четырехлапый – страж лесов литовских от всяческой пакости, замер неподвижно в виде пятна туманного, но Ягелло его сразу учуял, пусть и не успел до конца перестроиться, принял посыл:

– Чужак по низовью реки бродит. Подозрительно. Что ищет меж двух бродов? Судя по действиям – ловит рыбу. Поймает – и назад в реку бросает. Судя по объяснениям – ловится одна мелочь, а его расчет изловить рыбу знатную, либо сома усатого, налима да линя, либо щуку прищучить, на крайний случай, золотую рыбку поймать. А в нашей реке ничего крупнее мелкой плотвички не плавает. Вдвойне подозрительно! Ни коня у него, ни мешка заплечного, глаза голодные и икает.

– Откуда чужак?

– Суди сам… Три запаха принес с собой. Один, с полынной степи чернобыльной, в ногах у него запутался, чуешь?

– Чую.

– Так порвем его?

– Без зримой причины? Подумать надо, человек, все же…

– Надо не думать, а делать. Сразу и быстро! Твоя замедленная реакция приемлема лишь с точки зрения человеческого мышления…

Ягелло и сам чувствовал насколько ему далеко до действий полоцкого князя Всеслава Брячиславича, того самого, о котором кое-что сказано в “Слове о полку Игореве”. Осуществив свою заветную мечту “коснуться копьем золотого стола киевского”, тот с радости завыл волком и удивил киевлян необычайно быстрым перемещением себя из стольного града Киева в Тьмутаракань – самую отдаленную точку Руси Киевской, оборачиваясь в пути то конем, то рысью, то волком. Нелюдью! Он, Ягелло, тоже не от мира сего… Люди утомляют обманами, пустословием, похвальбой, мщением, распутством, завистью… А одному везде хорошо – на мызе, на реке, в лесу, где шорохи-запахи понятны без слов и от счастья выть хочется! Уловил сквозь прорезь сознания:

– Слышь, друг, от рук чужака тяжелым рязанским запашком тянет, аж в горле першит, чуешь?

– Чую.

– Рвать будем?

– Пока воздержимся…

– А зря, от него, вдобавок, и рысьим духом несет. Невыносимым, раздражительным! Сил нет терпеть! Сам знаешь, рысий дух, мы – волки, на дух не переносим: шерсть – дыбом, пасть в оскале, от лютой ярости в дрожь бросает, чуешь?

– Чую! – чихнул Ягелло от терпкого запаха, – так порвем его!

– Тс-с… не спеши, от чужака прет и твоей вонью! С чего бы? Или ты с ним одного роду-племени?

Кровь у Ягелло вскипела, глаза застлало! Кто он? Отец, дед, прадед – с балтского приболотья, с дюн, с тракайских озер, с холмов жемайтских, где его пра-пра-прадед принял власть из железных когтей вильнюйского волка. А женская линия вся поголовно с Твери, с Москвы, с Волыни, с Ростова… И для него тоже приготовили невесту русскую. Из захолустного Минска. Пусть ее глаза – озера тракайские и косы дунайские ниже колен, но на княжьем креслице она сидеть толком не умеет, скользит и падает. А падать – так с коня! И если жениться – то на сладкой яблоньке, польской королевне Ядвиге. Для выгоды политической.

Человек – существо удивительное. Чуть выбьется во власть, сразу бросается в поиск родословных корней в ветвях древа великих личностей, пусть древо и выдумано. Родственничков выискивали за тридевять земель. И находили. Через витязя в тигровой шкуре и внука Юрия Долгорукого, женатого на грузинской царице Тамар, потомки князей Долгоруких вышли на родство с персидским царем Киром, вскормленным жалостливой волчицей. Царь всея Руси – Иван Грозный, важничая перед иностранцами, родословную московских государей возводил и от римского императора Октавиана Августа, обвиненного в смерти египетской Клеопатры, и от франкского короля Карла Великого, который покоряя соседей, умерт-влял всех, кто ростом был выше его меча, воткнутого в землю. Однажды, в припадке щедрости, вернул своим славянским союзникам Голштинию и Кильскую бухту с балтийской килькой в приустье Эльбы, по-славянски – Лабы, обязав Померанию называть, как прежде, – Приморьем… Один из последних литовских князей, перелистав страницы истории, отыскал свой фиговый листок в инжирной роще при дворе римского императора Нерона, начисто отрекаясь от жемайтской жмуди, тракайских озер, болотной голяди…