В поисках апполона. - Юрий Аракчеев

Они были не слишком крупными — странно, что из них выводится такая большая бабочка, — но, конечно, очень красивы. Роман Янович терпеливо подсвечивал зеркальцем и опять без конца приказывал: «Теперь с этой стороны! Да нет, вон с той… Вот такой ракурс еще, смотрите!» — но я слушал его только тогда, когда приказы совпадали с моим желанием, а вообще проявлял твердость.

Странно, он не злился, когда я перечил ему, и постепенно я начал даже привыкать к его чрезмерно громкому голосу и безапелляционному тону.

— А гусеницы махаонов могут быть сейчас? — спросил я, потому что давно мечтал снять и их, но все никак не удавалось.

— Трудно сказать. Но поискать можно. Вон там они могут быть, на той седловинке, видите? На прангосе. Нет, не там, куда вы смотрите. Вот так смотрите, вдоль моей руки! Понятно?

Я послушно посмотрел вдоль руки и действительно увидел седловину. Но она была весьма, весьма далеко от нас…

— Мы сейчас сходим туда, куда я вам обещал, — продолжал между тем Крепс. — Мне профилактический осмотр нужно сделать. Там несколько необычная форма Аполлониуса. Разновидностей много. А потом пройдем вот там и на седловинке поищем гусениц махаона. Хотя гарантировать не могу, что они там окажутся. Вот таким путем пойдем, смотрите.

Я внимательно следил за его указующей рукой, но, честно говоря, сомневался, что указанный им маршрут мы успеем сегодня пройти. Путь по горам совсем не то, что по равнине, и расстояния здесь имеют несколько другую протяженность, а времени оставалось не так уж много, да ведь и силы человеческие тоже имеют предел. Я-то ладно, я привычный, а вот ему с его комплекцией да еще и на голодный желудок… Но ценно уже благое желание. И потом я вообще воспринимал явление Крепса как нечто не вполне объяснимое. Так что… В конце концов я запомню маршрут и когда приеду один… У меня на душе потеплело, когда я представил, что все-таки окажусь когда-нибудь здесь один. Не каждый же раз ходить на веревочке!

Он бережно убрал гусениц в банку, а банку в мешок, и мы пошли. Когда вышли из-под сени ветвей, он остановился и показал мне на сравнительно недалекое плоскогорье:

— Это место мы с сыном назвали «Парнас». Там махаонов много. Но не сейчас. Сейчас поздно. Там уже все отлетали. Это от времени года зависит. Мы в начале мая на «Парнас» ходим, там Аполлониусов нет, но Мнемозины бывают и махаоны. Потом туда, где мы с вами встретились. А еще позже — куда мы с вами идем. Сын ведь по парусникам специализируется, ему все тонкости надо знать. Ну пойдемте, а то времени у нас мало. Не отставайте.

И он зашагал в гору, но продолжал говорить почти без умолку, лишь с трудом переводя дыхание и не оглядываясь. Даже голос его приобрел чуть-чуть другую окраску, когда он вспомнил первый раз о сыне, и теперь именно эта тема была главной в его непрекращающемся монологе.

— Он университет закончил, а сейчас диссертацию пишет. В Чехословакии был недавно на симпозиуме. Что вы, его уже знают за рубежом! Дипломная работа достигает уровня диссертации… Уфф. Но, знаете, не приспособлен к жизни, совсем не приспособлен. И жена его такая же. Я удивляюсь, как они вообще живут. Шефство над ними обоими брать приходится.

Только на миг Роман Янович передохнул, остановился, достал и проглотил какую-то таблетку. И продолжал:

— А он, знаете, испугался, когда вас увидел. Боялся, что вам негде устроиться и вы к нам будете проситься. Мы вообще-то гостей летом принимаем постоянно, но тут недавно очень большой наплыв был. Жена очень устала. Кирилюк, мало того что сам жил, еще и гостей принимал десятками. Вы, значит, Кирилюка не знаете? Уфф, передохнем минуту, очень крутой подъем, тут, главное, торопиться не надо. А вы писатель, кто вас знает, может, вы тоже гостей десятками принимать будете..

— Да что вы, — вставил я наконец. — Мне и в голову не приходило.

— Да, я теперь понял, но ведь пуганая ворона и куста боится.

Он усмехнулся в первый раз, и усмешка была какая-то кривая. Видно было, что приказывать для него гораздо более естественно, чем смеяться.

Мы стояли, и я осматривался. Этот склон был тоже великолепный и совсем не такой, как прежний. Крепс заметил мой интерес:

— Вон, посмотрите, какие очаровательные цветы. Это генциана. Сфотографируйте обязательно. И для меня тоже. Потом слайд пришлете. А это рута. Видели руту когда-нибудь? Я, когда первый раз увидел, удивился: совсем другой ее себе представлял. Червона рута. А тут она желтая. Для меня тоже кадрик сделайте. Только пришлите потом слайд, не забудьте! Вот, еще с этой стороны. Солнце-то ведь оттуда. А теперь генциану.

Генциана — очаровательные колокольчики удлиненной формы с фиолетово-синими лепестками, постепенно светлеющими к середине глубокой прекрасной чаши, а рядом желтели цветы руты, и прямо-таки ослепительно пламенел зверобой. В глубине генцианы мне терпеливо позировал пчеложук. Красный с черным.

— Ну пошли. Догоняйте. Тут где-то тропинка должна быть, ищите. Смотрите рядом с арчой. Это кабаны протоптали. И мы с сыном. Пастухи сюда не ходят — круто. И слава богу. Когда скот пасут — хуже нет. Они ведь меры не знают. Нужно менять пастбища, а они повадятся на одном месте, и давай. А сыну, знаете, что-то не везет с Мнемозинами…

Он продолжал говорить, даже не оборачиваясь, не интересуясь моей реакцией, а я, начав привыкать к своему положению, осматривался со все растущим интересом и, когда встречал какой-нибудь интересный цветок, травинку, а то и жука, быстро фотографировал, благо что кольца были постоянно навинчены. Крепс хотя и говорил почти не умолкая, однако все замечал и вдруг, прервав свой монолог, оглянулся, когда я в очередной раз что-то фотографировал, и, как всегда громко, сказал:

— Зачем вы столько фотографируете? Слайдами собираетесь спекулировать?

Я оторопел от неожиданности, а он смотрел на меня и ждал ответа.

— Что значит спекулировать? — нашелся я наконец, не в силах даже осознать, что он имел в виду.

Крепс понял, вероятно, что хватил через край, и в первый раз я услышал в его голосе легкий оттенок извинительности:

— Да сейчас многие спекулируют. Кто чем. Вот я и говорю…

Я не успел ничего сказать в оправдание современного человечества, да ведь Крепсу это и не нужно было. Тяжело дыша, он поднимался в гору безостановочно и, не умолкая, а только переводя дыхание, продолжал развивать новую тему.

— Кто чем спекулирует! И бабочек за деньги продают. Вот их и становится все меньше и меньше… Опп!

Он внезапно выпрямился, взмахнул своей могучей рукой, в которой крепко держал белый кисейный сачок диаметром по крайней мере в полметра, насаженный на палку не менее двух метров длиной, и я увидел, что первый же встреченный нами Аполлониус исчез в бездонной кисее. Крепс спокойно остановился, вытащил из боковой сумки бумажный пакетик, развернул его, потом достал из сачка великолепную бабочку, казавшуюся совсем маленькой в его бурой обветренной ручище, сжал, очевидно, мохнатое тельце так, что «дух» Аполлониуса тотчас рассеялся в безоблачном небе, аккуратно уложил трупик в пакет, пакет убрал в коробочку, коробочку — в сумку и огляделся в поисках новых жертв. Негодование мое, естественно, достигло предела, но в то же самое время рос во мне неудержимый интерес к странному этому человеку. Откуда он взялся такой? Явное противоречие было во всем его облике и в том, что он говорил, и в поступках его, и в реакции на мои слова… И в конце-то концов разве имею я какое-то право…