В поисках апполона. - Юрий Аракчеев

Еще он рассказывал, что гусеницы алексаноров похожи на гусениц махаонов, только они как бы выцветшие. Почему? Очевидно, потому, что в отличие от махаоновых питаются ночью. Потому их так трудно найти. И не прангос они едят, а ферулу. Хотя сначала, как только выведутся из яичек, гусенички темные, они лишь потом выцветают. Почему? Потому что самка откладывает яички на отцветшие темные соцветия ферулы. И выбирает почему-то такие растения, которые качаются на камнях над пропастью. Когда самка, откладывая яичко, зависает в воздухе, трепеща крыльями, — это очень красиво. А гусенички сначала питаются на свету, а потом все больше переходят к ночному образу жизни. Окукливаются они под камнями, и некоторые лежат там до трех лет. Почему? Очевидно, на всякий случай, чтобы предусмотреть возможные неблагоприятные условия климата в следующем году: погибнут одни, зато выживут другие, более поздние. А вот у Аполлониусов, наоборот, куколки лежат очень мало — из них быстро выводятся бабочки…

Да, это был истинный, заинтересованный и серьезный наблюдатель, он жил целиком в этом мире, отдаваясь ему без остатка, мне казалось, что и сына он воспринимает как бы сквозь призму этого мира, и именно в этом — в наблюдении за бабочками, в поисках и разгадках тайн их жизни и поведения — они, кажется, были особенно близки, составляя как бы единое целое. Его увлечение было гораздо большим, нежели то, что принято считать именно увлечением. Это была его жизнь. Сын и бабочки — вот чем он теперь жил.

Старался выяснить я и то, каким образом увлечение отца стало профессией сына (или наоборот?), как сын пришел к тому, чем увлечен отец, каким образом это стало и для него таким важным.

С детства Крепс-старший, оказывается, любил биологию, в нем, очевидно, было заложено и начинало уже прорастать зерно страстного исследователя природы. Но оно так и не смогло окончательно доразвиться — помешали серьезные обстоятельства жизни. И то, что, может быть, в состоянии был бы выдержать характер гибкий, не выдержал его характер — прямолинейный и жесткий. И не оставалось уже сил и возможностей стремиться к Мечте…

И вот теперь в своем сыне он как бы заново начал жизнь — переживает то, чего не удалось пережить в собственной молодости. То, чего не смог осуществить сам в силу жизненных обстоятельств, осуществляет он теперь через сына. Сбывается теперь (хотя и с большим опозданием) его собственная Мечта, удачи сына — его удачи. Успех сына — награда отцу за верность Мечте вопреки всему! Вот же как долго пришлось ждать этому человеку, прежде чем он отыскал своих Аполлонов…

Да, собственно, не такой уж это и редкий случай, думал я, стараясь осмыслить то, что понял. Как часто мы пытаемся повторить свою жизнь в детях! Хорошо это? Наверное, и хорошо, и плохо. Хорошо потому, очевидно, что сбывается, сбывается все же Мечта — свершается тем самым предназначение человека, пусть поздно, пусть только через посредство другого, но свершается же! Плохо то, что в пылу забываем часто: дети наши — это все же не сами мы, каждый из них — самостоятельный человек, полноправный, у него может быть своя Мечта, отличная от нашей, и он имеет право именно на нее. А мы, ослепленные, со своей носимся…

Но тут, у Крепсов, казалось мне, был счастливый случай. Совпало!

Впоследствии я узнал, насколько и Крепс-младший был в свою очередь увлечен: каждый год он совершал по нескольку поездок с исследовательской целью, он буквально исходил собственными ногами в кроссовках и кедах Тянь-Шань, Памир, причем самые глухие, неосвоенные еще уголки. Он также сделал, оказывается, много открытий, и пусть трудно сопоставлять их по масштабам с открытиями, например, Грум-Гржимайло или Пржевальского, но не в этом же дело. Сын, как и отец, был увлеченный человек в лучшем смысле этого слова, и, конечно, он следовал девизу Линнея…

И вот что еще больше и больше я понимал: мы с Крепсом-старшим — как ни парадоксально, как ни удивительно это! — тоже братья по духу, тоже соратники, и оба счастливы сейчас, на этом бурно цветущем склоне, в хороводе солнечных бабочек, и для Крепса склон «Эльдорадо» — тоже Долина, Полная Самородков!

Тут-то и стала мне понятной поразительная выносливость старика! Шестьдесят четыре года ему, комплекция весьма грузная, болезней, по-видимому, хватало (ведь сколько раз в продолжение нашего восхождения глотал он таблетки!), несколько дней длилась у него голодная «диета», но он шел и шел, карабкался в гору неудержимо и махал сачком, чуть не срываясь в пропасть, и говорил, говорил, тоже не уставая. Он почувствовал, что мы соратники, он даже так и сказал вдруг: «Я много говорю потому, что вижу: вы впитываете все». Как же рад был и я оттого, что сдержал себя в первые минуты знакомства, не нагрубил, не улизнул от него, хотя мне очень хотелось… Вот за внимательность, за терпимость был я теперь, значит, дважды вознагражден: великан Крепс подарил мне «Эльдорадо» и себя самого.

Впрочем, какой же он старик? Он, как и я, чувствовал себя здесь юношей, мальчиком даже.

А потом мы встретили Мнемозин. Забираясь все выше, мы оказались в конце концов в еще более дремучих, чем раньше, еще более высоких зарослях прангоса, ферулы, почти скрывавших нас. Но здесь уже среди темной, насыщенной зелени появились эремурусы — длинные факелы, царственные растения гор. Эти гигантские живые факелы достигали двух-трех метров высоты, и при том каждый из сотен цветков одного соцветия был само совершенство. Он по форме напоминал лилию — розовато-сиреневый, изящный, изысканный, источающий легкий аромат свежести, — а в целом эремурус, казалось, излучал оптимизм, жизненную силу, надежность. Поражало, что этот мощнейший, прочный зеленый стебель и тяжелая масса цветов выросли так быстро — за месяц-другой. Потом им суждено отмереть и высохнуть, предварительно дав семена, а на следующий год из подземного живого корня опять вымахнет вверх мощный стебель — как символ вечного торжества жизни здесь, в суровых отрогах гор. Эремурус робустус — так звучит его название по-латыни. Робустус означает «мощный»…

И в этом царстве буйной и влажной зелени теперь не было Аполлониусов, не стало почти совсем и боярышниц, но прямо на ажурном переплетении листьев прангоса и ферулы я вдруг увидел большую бабочку, спокойно сидевшую с распластанными крыльями. Она показалась мне серебряной. Это была Мнемозина. Мнемозина — богиня памяти у древних греков. И еще один представитель рода Парнассиусов из семейства Парусников. На ее светлых с черным узором полупрозрачных крыльях не было красного. Потому-то ее и называют еще Черный Аполлон. Она тоже занесена в новое издание Красной книги СССР и охраняется теперь почти во всем мире.