Новоорлеанский блюз - Патрик Нит

Поэтому она и предпочитала сидеть на верхней ступеньке лестницы у входной двери — особенно в долгие жаркие дни, — обмахиваясь молитвенником, как веером, и прислушиваясь ко всему, что говорилось и творилось вокруг. Жители Канал-стрит считали матушку Люси чем-то вроде местной достопримечательности и, проходя мимо по улице, всегда окликали ее: «Эгей! Матушка Люси, как поживаете?», и она отвечала: «Я в порядке. Господь заботится о чадах своих». Ответ всегда был один и тот же, хотя нередко она даже и не знала, кому он адресован.

Постоянно видя матушку Люси сидящей на верхней ступеньке лестницы, досужие бездельники, околачивающиеся на Канал-стрит, придумали для себя новую забаву. Они бесшумно, словно кошки, охотящиеся за птицами, залезали по лестнице и, стараясь оставаться невидимыми, дергали матушку Люси за юбки.

— Кто тут? — кричала матушка Люси, чувствуя, как ее тянут за подол. — Вы думаете, что я уже такая старая и не могу задать вам хорошую трепку?

Шутники смеялись, скатываясь по лестнице вниз, а матушка Люси так и оставалась сидеть там, где сидела. Однажды Лику удалось поймать одного из этих шалунов — мальчику не старше шести лет, — и он как следует вздул его. Но Лик не мог все время быть дома, да и бездельники прекратили потешаться над матушкой Люси, только когда ее зрение настолько ослабло, что она перестала замечать мальчишек, даже когда они в открытую забирались по лестнице, а им это было уже не смешно.

После выхода из исправительной школы Лик довольно долгое время провел в безделье. Почти два месяца он не работал и даже не притрагивался к трубе. Днем он просто слонялся по улицам Култауна, возобновляя прежние знакомства и заводя новые. По вечерам он обычно приходил ужинать к Толстухе Анни, которая хотя и сама едва сводила концы с концами, но всегда находила, чем покормить Лика — ведь он дружил с Соней, ее сыном, а сама она была подругой Кайен (да упокоит Господь ее душу). По ночам он шатался около ночных заведений, слушая музыку и допивая пиво, которое оставалось от подвыпивших гуляк. Лик никак не мог решиться на то, чтобы найти себе другое занятие.

Он вспоминал тот день, когда профессор Хуп спросил его, для чего Бог послал его на эту землю.

Он тогда ответил: «Бог послал меня на эту землю для того, чтобы я заботился о матушке Люси, моей маме Кайен и сестрах».

Но сейчас его сестры — все, кроме молчаливой Кориссы, — умерли или исчезли неизвестно куда (а какая, в принципе, разница?), мама тоже умерла, да и матушка Люси наверняка скоро последует за ними.

Однако именно матушка Люси старалась всеми способами вывести Лика из подавленного настроения. Она то бранила его: «Ну кто, скажите, кто-нибудь когда-нибудь видел неленивого негра?», то приободряла его, прося подыскать работу, — ведь он же здорово дует в трубу! Но в основном она допекала его своими религиозными наставлениями.

— Лик, мальчик мой, укрепи свою веру в Иисуса! — говорила она. — Господь даст тебе силы и для этой жизни, и для жизни в раю, когда придет твое время переправиться через реку.

Но Лик уже не верил в Бога, не верил он и в того Бога, устами которого говорил его корнет.

— Я не беспокою Бога, — отмахивался он. — А поэтому и Бог не беспокоит меня.

Когда матушка Люси услышала это, ее глаза наполнились слезами; она дважды в течение недели ходила в церковь Святого Иоанна, где молилась за грешную душу Лика.

В конце концов Лик все-таки вышел из оцепенения, однако помогли ему в этом не молитвы матушки Люси и не ее брюзжание. Однажды ночью Лик брел домой после ночи, проведенной в «Жженом сахаре», где он застрял так надолго, что, когда подходил к дому, Старая Ханна уже высунула свой край из-за горизонта. Он осторожно открыл дверь — очень осторожно, так, чтобы не потревожить Кориссу, — и вошел в комнату, залитую бледно-призрачным светом восходящего солнца. Корисса, лежа лицом вниз на маминой постели, крепко спала; голова ее, лежащая на подушке, была повернута лицом к двери; большой палец левой руки был засунут в рот; одна нога выпрямлена, другая согнута и откинута в сторону. Ночная рубашка задралась, и ее подол находился там, где кончалась спина и где должны были бы быть ягодицы. Но при свете прямых ярких лучей утреннего солнца ноги Кориссы были похожи на две обтянутые кожей палки, на которые насаживают метлы. Когда она вдруг начала во сне шевелить ногами, сухожилия под коленями проступили сквозь кожу так отчетливо, словно это были вылезшие из земли корни деревьев. Потом она скрючилась, как ребенок в материнском чреве. Лик, застывший на пороге, никак не мог понять, жива она или уже умерла, но внезапно ее губы зашевелились — очевидно, она беседовала с незнакомцем, которого встретила во сне.

Кожа да кости, подумал Лик. Кожа да кости! Будь она цыпленком, даже годовалый ребенок не наелся бы ею!

Лик прошел в другую комнату, где стояла его кровать. То, что он увидел, повергло его в ужас; в глазах было темно, в голове мутилось. Заснуть он не мог. Ведь у него же есть сестра, о которой нужно заботиться, как же он мог забыть об этом?

В то утро, провалявшись без сна почти два часа. Лик встал с кровати и направился прямо в квартал Джонс, в магазин старика Стекеля. После выхода из школы «Два М» Лик так и не удосужился побывать здесь, но когда старый еврей увидел гостя, его лицо озарилось таким нахэс[41], словно порог его дома переступил долгожданный и горячо любимый блудный сын. Он обнял Лика за плечи, а потом положил обе ладони на его голову.

— Фортис Холден? — воскликнул Стекель. — Ты ли это? Да ты стал уже настоящим мужчиной! А как поживает твоя бабушка? Я уже давно не видел миссис Люси.

Старик Стекель сразу же дал Лику работу. Лик должен был переносить и расставлять в подсобке коробки с гастрономическими товарами, доставляемые на небольших воняющих бензином грузовичках, за рулем которых сидели белые джентльмены в щеголеватых кепи, долгополых пальто и больших защитных очках. Лик сразу понял, что старик Стекель и его сын Дов и сами без особого труда справились бы с этой работой, и от этого ему стало не по себе. Три человека на такой магазин было явно много, и Лик подолгу проводил время, потягивая со Стекелем содовую и слушая его рассказы о жизни в городе, где тот родился. Этот город находился в Европе и назывался Прага.

Однажды Лик спросил Стекеля, не собирается ли он вернуться домой. После того как Лик задал свой вопрос, старик замолчал, и на его лице появилось выражение глубокой задумчивости, которое так нравилось Лику.

— Я должен кое-что сказать тебе, Фортис, — промолвил Стекель. — У еврея нет дома. У еврея дом там, где есть работа. Ясно и просто. Вот мой дом, потому что здесь я работаю.

— Ну а как обстоят дела у негров? — спросил Лик. — Я тоже не прочь знать, где мой дом. Может, в Африке?

Стекель улыбнулся и медленно покачал головой.

— Может, это мой дом? — спросил Лик, поводя рукой вокруг. — Ведь я тоже здесь работаю.

— Фортис, — спокойно и мягко заговорил старик, — я потратил всю жизнь на поиски дома. Возможно, ты окажешься более везучим; возможно, ты найдешь свой дом скорее. Но я не могу дать тебе совет, где его искать. Не могу..

Спустя несколько лет Лик, вспоминая об этих тяжелых временах, наступивших для него после освобождения из исправительной школы «Два М», понял, в каком неоплатном долгу он был у старика Стекеля. Конечно, этого человека уже не было на свете, но все равно в сознании Лика прочно укоренилось чувство, что за ним долг, который должен быть оплачен. И когда ему случалось вспоминать тех нескольких людей, кто оказал на него влияние в детские годы — Педдла Джонса, Косоглазого Джека и, разумеется, профессора Хула, — Лик был абсолютно уверен в том, что именно старого еврея, владельца магазина, он мог бы, пожалуй, считать почти отцом.

В конце первого дня работы старик Стекель вручил Лику небольшой сверток с едой — кукурузные початки, бобы и кусок ветчины. Лик запротестовал, но Стекель жестом руки остановил его и, глядя в глаза, спокойно произнес:

— Фортис, когда в последний раз в твоем доме была нормальная еда? Я уверен, что ты распорядишься этой провизией так, как надо.

Против этого Лик не мог спорить, да и как оспаривать правду.

Придя домой, Лик застал матушку Люси сидящей на верхней ступеньке лестницы.

— Лик? Это ты?

— Я, матушка Люси. Я устроился на работу.

Губы матушки Люси задрожали и растянулись в блаженной улыбке.

— Лик, ты хороший мальчик, — сказала она.

Войдя в комнату, Лик подошел к кровати Кайен, на которой все еще лежала Корисса. Она, похоже, так и пролежала весь день, не пошевелившись. Глаза ее были широко открыты, грудная клетка едва поднималась при дыхании.

— Корисса, — обратился к сестре Лик. — Я нашел работу.

Корисса не произнесла ни слова, и Лик засомневался, поняла ли она то, что он ей сказал. Он сел на постель и положил ладонь на ее костлявое бедро.