Новоорлеанский блюз - Патрик Нит

Закулу посмотрел вверх на громадного орла и вдруг почувствовал раздражение. Он понимал, что все виденное во сне так или иначе воплощалось в реальной жизни. Иногда он желал, чтобы его покровительница Божественная Луна, а также Судьба и Выбор, его лучшие и самые близкие друзья, хоть раз смогли сообщить ему что-либо не иносказательно, а напрямую.

Бритва Оккама[40], подумал он. С этими всеведущими всегда проблемы. Они никогда не придерживаются принципов, которые давали бы возможность с помощью нескольких допущений наилучшим образом объяснить любое явление.

— Зачем ты сделал это? — обратился Муса с вопросом к орлу.

— Сделал что?

— Зачем ты украл этого юношу?

Орел лениво поежился, затем встряхнулся и переадресовал вопрос Мусе:

— Зачем ты сделал это?

Муса в недоумении отпрянул.

— Что я сделал? — в растерянности спросил он.

— Ты не знаешь, что ты сделал?

— На что ты намекаешь?

— А на что ты намекаешь?

Муса собрался было продолжить этот обмен вопросами, но почел за лучшее прекратить это бессмысленное занятие; к тому же этот ужасающий монстр в перьях ясно показывал всем своим видом, что вопросы докучливого младшего братца ему изрядно поднадоели. Поэтому закулу глубоко вздохнул и решил, что полезнее будет подышать свежим горным воздухом, а заодно обдумать некоторые вещи, в отношении которых у него уже не было сомнений.

Он чувствовал себя виноватым. Нет… он действительно был виноват. Он не знал, почему, когда и что он совершил, но он точно знал, что он (вероятно, в одном из своих прошлых воплощений) сотворил зло и теперь каким-то образом должен будет за это поплатиться. Он чувствовал, что ему надо куда-то отправиться. Он точно не знал куда, но это его сейчас и не волновало. Он понимал, что долгие путешествия заканчиваются там же, откуда и начинаются, а вот короткие отлучки подчас заводят туда, откуда обратной дороги нет. Ну а что знал он еще? Закулу чувствовал, что самый главный момент его сна совсем близко и вот-вот наступит. Что-то подсказывало ему, что время вот-вот обретет привычную форму, станет реальным и тогда все прояснится. Он вдруг ощутил (к своему великому удивлению), что кто-то — но, по крайней мере, не орел — похлопывает его по лицу.

Муса сел на матрас и увидел перед собой Стеллу ‘Нгози. Она стояла, обхватив себя руками и зажав ладони под мышками. Он провел пальцами по гладким щекам и схватился за голову. Нащупав пальцами косички, он сразу понял, что больше не спит — ведь во снах Божественная Луна всегда требовала от него ходить с опрятной прической.

— Стелла ‘Нгози! — закричал он. — С чего ты решила, что тебе позволено прерывать магический сон закулу? Особенно, когда этот сон необходим для добрых дел! Ты не веди себя со мной развязно, Стелла! А то, знаешь, я ведь могу сделать так, что твое влагалище станет таким узким, что и земляной орех в него не войдет, а тогда Татенда будет вынужден искать nay пау за пределами супружеской кровати!

Муса был уверен, что сказал именно это. Однако в течение пяти дней после магического сна все, что слетало с его губ, походило на абракадабру из потока слов на замба, икоты и непонятных выражений на таинственном языке предков.

Смущенная Стелла молча смотрела на него, но раз уж она осмелилась хлопать по щекам спящего закулу, то уж теперь отступать не собиралась.

— Закулу! Да это же Кудзайи! Вождь послал меня, чтобы разбудить вас. Он сказал, что Кудзайи умирает.

Муса несколько секунд в упор смотрел на нее пустыми глазами, затем энергично затряс головой из стороны в сторону, пытаясь вернуть себе способность здраво мыслить. Он произнес краткую молитву, прося у Божественной Луны прощения за прерванный сон, и позволил Стелле помочь ему подняться (ведь пятидневный сон отнимает много сил у мужчины). Он слегка удивился, не обнаружив на себе никакой одежды, поэтому примерно десять минут у него ушло на то, чтобы размять затекшие суставы, а потом просунуть конечности в рукава и штанины; еще десять минут ушло на то, чтобы несколько раз пересчитать пальцы на ногах, перед тем как натянуть башмаки.

— Ну пошли, — наконец сказал он.

Когда закулу подошел к дому вождя, Тонго был на грани безумия от горя и тревоги. Деревенским женщинам удалось отвести его прочь от рондевал, и теперь они смогли подойти к Кудзайи, а он метался между дверью и калиткой, ломая руки и дергая себя за волосы. Его жена умирала. В этом он был убежден, а потому не переставая задавал себе один и тот же вопрос, на который никто не мог бы дать ему ответа.

— Чем заслужил я такой удар судьбы? — снова и снова вопрошал он.

Появление Мусы, который шел заплетающейся походкой и что-то бормотал на ходу, как пьяный, слегка успокоило Тонго. Закулу, похлопав его по плечу, сказал:

— Не волнуйся, друг мой, час Кудзайи еще не пробил. Неужели ты думаешь, я остался бы в неведении, если бы она готовилась присоединиться к нашим предкам в саду Тулоко?

Тонго был обречен еще на один час беспокойных метаний, безответных вопросов и проклятий, прежде чем Муса вышел из его спальной хижины с какой-то страдальческой миной на лице, словно он долго щурился от сильного ветра. Тонго немедленно рванулся к нему с вопросами, но закулу не проронил ни слова до тех пор, пока не отвел своего друга подальше от деревенских женщин.

— Ну что? — взмолился Тонго. — Скажи, Муса. Ну как?

Лицо шамана исказилось, но через пару мгновений на нем появилось более или менее обычное выражение.

— Послушай, что я скажу тебе, Тонго, — произнес он. — Лучше бы ты не рассказывал мне про обезьяньи уши. Ведь очень трудно оказывать помощь человеку, постоянно сдерживая смех.

— Муса. Умоляю тебя. Ну скажи, что там. С Кудзайи все нормально? Моя жена умрет?

— Умрет? Конечно, нет. У нее маточное кровотечение, но это пустяки; пусть полежит две недели в постели, и все будет в порядке. А твой ребенок нетерпелив, друг мой; ему всего шесть месяцев, а он уже пытается вылезти наружу и посмотреть, что творится на этом свете! Поверь, мне было очень непросто убедить его побыть еще немного там, где он находится. Я даже должен был рассказать ему несколько страшных историй о снеге, морозе и леденящем ветре, от которых твой чоко не сможет укрыться, и только после этого он согласился не спешить с выходом наружу. Мне думается, бедный ребенок уверен, что родится эскимосом.

Едва ли Тонго слышал то, что говорил ему Муса. Согнувшись в поясе чуть ли не под прямым углом, он с облегчением ловил открытым ртом воздух, словно ныряльщик капента, только что выбравшийся на поверхность.

— Я могу ее увидеть? — спросил он.

— Не думаю, что сейчас это необходимо.

— Она спит?

— Нет, но я не думаю, что она захочет сейчас тебя увидеть.

— Что? Что ты несешь! — закричал Тонго и, оттолкнув Мусу, преграждавшего ему путь, вошел в спальную хижину.

Закулу, вздохнув, пожал плечами. Ну и денек сегодня. Хуже не придумаешь. То ему кажется, что он все еще не выбрался из причудливых видений, из бесформенного нагромождения фактов и событий, увиденных в магическом сне; то он сталкивается с обыденной и мрачной реальностью повседневной жизни, видя, как его друг делает все возможное для того, чтобы разрушить свой брак. А он должен был попытаться примирить эти две реальности, вмешавшись в таинство рождения. И противоречия примиряемых им сторон не казались столь уж важными — по сути, они напоминали спор о выборе места для строительства переправы через давно высохшую реку.

Муса принялся считать вслух. К его удивлению, он досчитал до тридцати восьми, перед тем как вождь вышел из спальной хижины. Он выглядел мрачным и подавленным.

— Ну что? — спросил закулу.

Вопрос был скорее продиктован правилами поведения в подобной ситуации, нежели подлинным интересом. Ведь ответ был известен ему заранее.

— Кудзайи! — с горечью в голосе произнес Тонго. — Не знаю, что заставило меня жениться на ней. Все говорили мне, что я совершаю ошибку, но я словно оглох.

— Ты что-то переменил пластинку.

— Переменил пластинку! Чушь! Я все время говорил об этом.

— По крайней мере, не тогда, когда опасался, что она умрет.

Тонго сделав безразличное лицо, пожал плечами.

— Много шума из-за пустяка. Солнце всходит — женщины недужат; солнце садится — женщины хворают; рождается ребенок — женщины при смерти. А кто подтвердит, что это мой ребенок? Да будь я проклят, если соглашусь разыгрывать из себя доброго папашу для ребенка, которого сотворил не я, а кто-то другой.

Муса пристально посмотрел на своего друга. В произошедшей с ним перемене не было ничего удивительного, ведь Муса хорошо знал мужчин. Солнце всходит — мужчин обманывают; солнце садится — мужчинам морочат головы. Но рождение ребенка… вот тут их действительно обманывают. Тут столько же вероятности оказаться истинным отцом, сколько ее в том, чтобы предсказать, в какую сторону упадет срубленное дерево. Мужчины бывают озадачены и сбиты с толку так, что становятся похожими на бегемотов, пораженных водобоязнью, или на крокодилов-филантропов, или на звамбве, который скрупулезно вычищает львиную задницу, а при виде львиной пасти кудахчет: «Улетать прочь? Мне? Нет, этого я сделать не смогу!». Муса любил Тонго как брата и когда ловил на себе его взгляд, то даже на расстоянии чувствовал биение благородного сердца великого вождя Талоко. Но друг его обладал еще и способностью совершать идиотские поступки, что, конечно же, делало мало чести его роду. Закулу тяжело вздохнул и потер глаза. Разве были у него дела важнее, чем разгадывание значения мистических образов, увиденных во сне?