Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока ждали тетю Настю, в избе потемнело. Мыча вошли в деревню коровы. Каждая останавливалась у своих ворот. Блеяли овцы и козы. Сорвалась с места и побежала Анюта. Мотя кинулась за ней. Плоско и быстро ступая, она вся наклонялась вперед, голова была наклонена еще больше. Бабушка пошла доить корову, принесла крынку парного молока, налила в кружку. Дима отпил, стер с губ пену.
В большом платке, в мужском пиджаке, в юбке, в сапогах, вошла и стала у порога низенькая рыжая тетя Настя. Улыбка растянула тонкие губы, лицо осветилось, стало нескладным, как у девчонки, она сказала:
— Здравствуйте! Митя-то вырос как, какой большой стал-то!
— Я не Митя, — возразил Дима.
— Это то же самое, что Дима, — объяснил отец.
— Это по-нашему, по-деревенски, — сказала тетя Настя. — Корову-то доила? Чем гостей кормить будешь? — без улыбки тут же спросила она бабушку, была недовольна, что корова, может быть, недоена.
— Справились. Тебя ждали, — примирительно ответила бабушка.
Еще не совсем довольная тетя Настя отворила двери, высоко поднимая ноги, переступила низкий порог. Под длинным пиджаком ворохнулся вокруг сапог широкий подол юбки.
В сенях кто-то бойко заговорил, и в избу весело и шумно вошел в выпущенной из штанов рубахе босой Никита. Явно радостно поздоровавшись с дядей, он оглядел Диму, какое-то мгновение изучал его, будто спрашивал, смогут ли они подружиться.
Тетя Настя вернулась без платка, в платье, с опрятно уменьшившейся головой, с стянутыми в комочек на затылке реденькими волосами, умытая, доброжелательная.
Ужинали деревянными ложками из большой миски, в которую бабушка вывалила из чугунка паренную на молоке картошку, схваченную темной корочкой. Бабушка первая облизала ложку. Потом она убирала со стола, ходила по избе тенью, а тетя Настя расспрашивала отца о жизни. Слушая отца, чему-то радовался и хохотал Никита. Анюта поглядывала на гостей остренькими заинтересованными глазками, а Мотя будто не видела их, хотя и смотрела.
— Совсем не работала? — восхищенно переспросила тетя Настя.
Ей не верилось, что ее невестка не работала, что можно было жить не работая.
Спать легли в клети. Необычно рано. Все пронизывал острый запах сушеных трав, муки в засеках, резко пахло паклей, натолканной между бревнами стен, тулупами и валенками. Помнилась баня перед ужином. При свете керосиновой лампы он не сразу разглядел раскаленные камни под печкой, котел с дымно блестевшей водой, черный ковш в кадке с холодной водой, добавляемой в котел. Отец и Никита обливали камни, и сухой мутный пар резал глаза, обжигал горло и легкие. Дима мылся над тазом на короткой низкой лавке, а потом в липкой прохладе тесного предбанника выпачкал о земляной пол ноги. Сейчас он долго не мог заснуть. Погруженная в тишину и тьму вселенной деревня уже спала. Странный интерес к самому себе овладел им. Что он такое? Что такое все вокруг? Как чувствует себя отец? Думает ли об э т о м?
Когда Дима проснулся, в квадратном оконце клети снопом искрился солнечный луч. Он падал на привязанный к табуретке домашний ткацкий станок, похожий на лопату с узким черенком из старого потемневшего дерева, и освещал клеть. Везде стояли какие-то ящики. Кучами лежали зимняя одежда и подшитые валенки. На стенах как сабли висели косы.
Дима вышел в сени, прошел в разогретую солнцем избу, увидел сухие добела выскобленные лавки, сходившиеся в углу под образами, стол и пол, наряженный разноцветными тряпочными половиками, и не застал там ни отца, ни бабушки. За окном зеленым лаком блестела улица. В золотистой дымке жужжащих крыльев тяжело билась о жесткий свет оконного стекла большая муха. Мухи поменьше тихо позванивали.
Он вышел во двор, наполовину прикрытый плоским навесом из жердей и соломы. Здесь было прохладно. На досках, что были положены от крыльца к задним воротам двора и огороду, стояло ведро с водой, отражавшей солнце. В сапогах, в галифе, белой нательной рубахе с засученными рукавами, громко фыркая, отец умывал лицо и шею водой из ковша, который держала бабушка.
За завтраком ели блины, макая ими в смесь из яиц всмятку и растопленного масла. Бабушка суетилась. Вчера при тете Насте радоваться она не хотела. Анюта и Мотя принесли корзинку земляники. Запах ее заполнил избу. Он напомнил Диме лес, нагретые солнцем опушки. Он мысленно увидел себя там и захотел побегать, и побежал, остановился у стенки леса, перед его глубиной.
После завтрака вышли в деревню. Тишина охватила их. Все вокруг было неподвижно и как бы ощущало свой собственный вес. Прошли к тополям. Шума, простора здесь было больше, чем во всей деревне. Смотрели на погруженное в тень поле внизу, на темный плотный лес за ним, на открывавшиеся пространства, в которые, искрясь, беззвучно ввинчивалось солнце.
«Вот здесь я полз», — подумал Дима, вдруг почувствовав что-то отдаленно похожее на то, что тогда произошло с ним.
В полдень, выпив молока, отец уехал. В деревне стало будто еще тише, еще зеленее, еще неподвижнее. Плотнее были тени и ярче блеск травы. Но слышен был шелест черемух за избой.
Он вышел. От полутора десятков изб стали появляться ребята, кто его возраста, кто младше, кто совсем маленький, все одинаковые и рубашками, и брюками, которые, наверное, никогда не были новыми, и тем, что ни у кого не было обнаженных до плеч или хотя бы до локтей рук, и тем, что были босые. Он вглядывался в лица, искал в них знакомые выражения и не находил. Но ребята приближались, их широко открытые глаза явно были обращены к нему. Они уже были рядом, ближе некуда, и, глядя на него, терпеливо ждали чего-то.
Он предложил:
— Давайте играть в войну!
Они молчали и не мигая смотрели на него.
Он увидел под деревом палку, поднял ее, изобразил стрельбу из автомата:
— Тах-тах-тах-тра-та-тах!
Они смотрели на него без всякого выражения.
— Палки будут вместо автоматов и сабель, — стал объяснять он, отдал свою палку одному, а себе поднял другую. — Одни будут нападать, а другие обороняться.
Они стояли и по-прежнему не мигая смотрели на него. Он находил и совал им в руки палки. Руки были как неживые.
«Не умеют? — догадался он. — Никогда не играли в
