Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

залегшая по окраинам темнота стала приближаться, небо пропало. Дима ходил по холодеющей земле от костра к костру, но всякий раз возвращался к своему отряду… Наблюдать, как гулял в костре огненный ветер, как ветки и сучки становились черными, а затем снова превращались в красные, малиновые и оранжевые угли, было интересно, но это не сближало его с ребятами. Вот так же отдельно, как бы только самому, становилось интересно ему, когда они, пройдя по лесу с дурно пахнущей куриной слепотой, от которой побаливало в голове, с кустами красных красивых ягод, которыми можно было отравиться, пришли к реке у скалы под названием Петух. Название скалы и прыгнувший с нее в лазурную глубину матрос, гибелью которого стала знаменита скала, пробуждали любопытство. Дима карабкался по скале, из ее недр почему-то сверху широкими тонкими лентами выливалась на скользкие мшистые выступы прозрачная вода. Он пил ее, прохладную, вяжущую рот, очень чистую и, представлялось, глубокую. Вожатый вернул его почти от вершины, действительно походившей на петушиный гребень.

Только однажды Диме стало по-настоящему интересно. Он как раз вернулся к своему костру, когда ребята дружно запели: «Это чей там смех веселый? Чьи глаза огнем горят?»

Показалось ему, что ребята пели о себе, потому что глаза у них и в самом деле блестели в темноте изменчивыми огоньками.

«Когда они успели уйти?» — забеспокоился он.

Только что на фоне костров всюду угадывалось движение и Дима слышал песню. Теперь поле зияло непроглядной пустотой и безмолвием.

Подобное уже было. Их повели тогда в горы, круто поднимавшиеся из равнины. Над кромками гор небо было светлее, будто наверху там все было другим. Поразили огромность гор, внезапность их появления: вдруг поднял голову и увидел их. Особенно поразила громада кирпичного здания у откоса горы. Малиновое, охряное, серое, снаружи оно выглядело целым, а внутри оказалось пустым и мертвым, стояли одни только стены с проемами окон. Ни до, ни после этого здания ничто не виделось Диме таким огромным и никогда не казались такими маленькими люди. Рядом на одна выше другой площадках, соединенных извилистой, каменистой дорожкой, находилось горское кладбище. Здесь Дима и потерялся. Он оказался словно в другой стране. И будто не он, а кто-то другой вместо него ходил и разыскивал отряд. Зачем так много людей собралось здесь? Что интересного находили они в этих могильниках, под которыми лежали покойники с нерусскими именами? Они тоже когда-то жили, а теперь лежали, и над ними ходили другие. Но что это? Теперь всюду находилось не множество разных людей, а везде, представилось Диме, ходил какой-то один и тот же человек, сам на себя смотрел, сам себе уступал дорогу. Дима чувствовал, как нарастала в нем паника. Но отряд нашелся. На площадке внизу.

Дима вышел на дорогу. По обе стороны ее было черно и глухо. Пошел крупными каплями дождь. Большая зеленовато-желтая луна освещала одно только небо рядом с собой. Такая же большая луна ярко светила из луж. Под верхней луной навстречу Диме летели раздерганные груды облаков. Когда луну наверху закрывало, лужи становились темными, а остальная дорога светлее. Было трудно разглядеть, куда ступать. То, что было светлым и даже блестело, вдруг оказывалось твердой дорогой, а он ступал на темное. Тогда он наступал на светлое и поблескивавшее, но теперь это было лужей. Он все время попадал в лужи. Он не хотел, чтобы его хватились, и спешил. Чтобы не ошибаться, куда ступать, и не ждать, пока луна отыскивала окно в летящих облаках, он приседал и щупал дорогу руками.

Дождь усилился. Куда идти? Не заблудился ли он? И от того, что он был один на дороге, что, казалось ему, опаздывал, что промок и выглядел, наверное, грязным, ему хотелось заплакать. Впереди всюду мерцали окна бесчисленных домов. Он узнал огни на возвышении и обрадовался, что шел правильно. Теперь дождь освежал, очищал, оправдывал. Дождь смыл слезы. Дима умыл руки и лицо дождем и вдруг почувствовал, что ему хорошо, что он счастлив. Он уже не обращал внимания на лужи.

В полдень вожатый сказал:

— Тебя там зовут.

На траве у ограды, подложив под голову руку и от солнца прикрыв лицо фуражкой, лежал отец. Он взял фуражку, открыл глаза, сказал:

— Поедем.

— Куда?

— На Сахалин.

Лицо у отца было желтое, нездоровое.

— Тебе очень плохо?

— Несколько дней малярия, — сказал он. — Ты возьми, что там у тебя есть.

Дима сходил.

— До свидания, — сказал он ребятам и вожатому.

Сейчас он впервые по-настоящему посмотрел на них. Ребята оглянулись, и он понял, что они уже забыли его.

Сквозь стекло кабины полуторки солнце обжигало руки. Жара и пыль лепились к лицу как мошка. Отец закрывал глаза, налитые вялой желтизной, и сваливал голову на плечо. Руки у него были горячие как угли. Ему было по-настоящему плохо. Это была не какая-то там головная боль от куриной слепоты. Это было не какое-то там одиночество.

Глава девятнадцатая

Дима и прежде знал, что людей было много, но не столпотворение на вокзалах, не теснота в поезде, не густо заселенные пространства за окнами теперь занимали его. Открылось другое:  л ю д и  ж и л и  в е з д е.  Он тоже мог жить, учиться, дружить с ребятами в любом из мест, мимо которых проезжал. Он ходил бы вот по этой тропинке, что поднималась на железнодорожную насыпь из глубокого зеленого оврага, купался бы в этой мутной речке, где под душно нагревшим землю солнцем плескались большие и совсем маленькие ребята. Их загоревшие тела казались обмазанными жидкой грязью. Кто-то там не стеснялся, был совсем голый.

Жили не только люди. Все вокруг радовалось свету и теплу. Всходили поля, зеленели деревья и трава. Всюду светило солнце, проливался дождь, шевелил траву и деревья ветер.

В Москве, однако, все будто смешалось. Людей в ней было как-то слишком много. От этого, чувствовал Дима, он тоже становился другим, один из тысяч и тысяч. Он не мог бы объяснить, что это означало, но  т а к и м  он быть не хотел.

«Вот тут все и было», — подумал он, когда подходил с отцом к Красной площади.

Он словно бы вспомнил обо всем, что знал о Москве, но, конечно, не вспомнил, а просто знал, что  т у т  в с е  и  б ы л о.

— А где Мавзолей? — было первое, о чем он спросил.

Отец показал. Он уже не болел и снова был самим собой.

— А где