Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

Оказалось, что в башнях Кремля ни Сталин, никто из главных людей не жили. Они жили в каких-то других домах и на дачах. Все на площади выглядело как на открытках и было неправдоподобно близко.

«И Сталин здесь ходит, как обыкновенный человек», — подумал он.

Было странно, что ко всему на площади можно было подойти и потрогать. Отец перечислял названия министерств, каких-то других важных учреждений, фамилии больших людей, что стояли во главе этих министерств и учреждений. Получалось, что этим большим людям как бы лично принадлежали монументальные здания, мимо которых отец вел его. В голосе отца слышалась почтительность.

— Пап, а где министерство ассенизаторов? — съерничал он.

Над монументальными зданиями пылало солнце. Оно пропекало вельветовый костюм Димы, стягивало лицо. Тени от людей, от фонарных столбов, от деревьев будто еще больше загромождали улицы, и без того переполненные машинами и нескончаемыми толпами.

— Тише! — сказал отец быстро и приглушенно. — Нельзя так говорить.

Говорить так было почему-то действительно нельзя.

— На этой улице?

— Что?

— Министерство ассенизаторов.

— Перестань-ко, перестань! — прорвалось в отце знакомое.

— Ты мне покажи.

— Перестань! — явно забеспокоился отец.

Москва была огромна и непривычно тесна.

«Что им всем тут надо? — думал он о заполнявших улицы людях. — Зачем они все собрались сюда?»

— Нравится? — спросил отец.

— Ничего тут такого нет, — чувствуя, что его заносит, ответил Дима.

— Не выдумывай-ко, не выдумывай! — недовольно сказал отец.

Дима не выдумывал. Ему не нравилось, что памятные всей стране места были так обыденно доступны. Конечно, все было необыкновенно, красиво и внушительно. Но почему он должен был восхищаться? И чем он должен был восхищаться? Тем, что ничего такого не было в других местах? Разве что-то одно должно было обязательно быть лучше, а другое хуже? И значит, люди, что жили в других местах, были хуже тех, что жили в Москве?

Он знал, что был несправедлив к отцу. Разве отец что-то сделал ему плохое? Разве вообще кто-то сделал ему плохое? Разве, что бы там ни было, Кремль не был Кремлем, Красная площадь Красной площадью, Минин и Пожарский Мининым и Пожарским?

Но именно такой значительной и обыденной, монументальной и тесной, красивой и обыкновенной Дима навсегда запомнил Москву. Для него она только тем отличалась от других мест, что была как бы в середине страны, как бы на перекрестке всех дорог, и тем, что тут все и было.

Когда они наконец снова сели в поезд, Дима почувствовал облегчение. Снова можно было быть самим собой, а не одним из тысяч и тысяч.

Глава двадцатая

День был большой, светлый и теплый. Издалека пространственно светило солнце. Среди зеленевших полей виднелась деревня с тополями и черемухами. Они слезли с попутной машины. По желтоватой проселочной дороге пошли к перелеску за деревней. Земля в первую минуту казалась странно твердой и как невидимый порог поднималась под одеревеневшими ногами.

Прошли деревню и перелесок. Вид новых полей, разбросанных всюду густых и темных других перелесков, еще одной деревни, как загон огороженной со всех сторон высокими жердевыми изгородями, а с обоих концов широкой единственной улицы еще более высокими жердевыми воротами, был привычно чужим. Только дорога, походившая на две параллельные пыльные тропинки, чужой не казалась. Такие дороги Дима помнил по прежним приездам в деревню, он узнавал их, когда смотрел из окна вагона.

Прошли еще один перелесок, и Дима почувствовал, что вступил в замкнутое, как поляна среди леса, пространство. Что-то за ним с отцом закрылось как двери. Сразу стало тихо и приятно тепло. Солнце светило теперь не где-то там далеко у себя, а прямо над ними. Стали чаще и будто приблизились перелески. Места вокруг уже не казались чужими. И хотя впереди снова развернулось большое поле, дальний край которого уходил в луговую низину, а за нею сплошной стеной поднимался лес, Дима уже с интересом поглядывал по сторонам. Что-то, даже это большое поле и лес за низиной, было знакомо ему.

«Да ведь мы почти пришли!» — догадался он.

Все вокруг было так же, как два года назад перед Широкой Балкой, когда он шел с отцом в деревню. Так же было тихо и тепло. Так же приходил в движение воздух, но, едва собравшись в ветер, рассеивался, и начинало припекать солнце.

Он не помнил, как выглядели его двоюродные сестры и брат, но тетю Настю, их мать, помнил. Бабушку же, мать отца, он сейчас видел совершенно отчетливо и даже как бы ощущал ее присутствие.

Чем ближе подходили к деревне, тем ощутимее становились воспоминания Димы. Он дышал тем же воздухом, жил теми же впечатлениями. Виделись изба с полатями, на которых он плакал, напуганный ожидаемым светопреставлением, за избой сени, за ними клеть, деревья черемухи, в огороде засыпанная землей и обросшая травой баня с маленьким квадратным оконцем и подвальным входом в тесный предбанник без дверей. За огородами тянулись поля. Целыми днями было тихо.

Сейчас они шли лесом с глубокими колеями, прорезанными колесами телег. Позади остались длинным клином вдававшаяся в лес деревня, речка в крутых оранжево-красных берегах, вода, медленно стекавшая по почерневшим мшистым бревнам плотины. Дорога тянулась высоким коридором. В одном месте будто вошли в пещеру, стало мало света, сухо и пыльно. Здесь все было как опилками усыпано хвоей, оплетено жилами обнаженных корней, широкие нижние лапы елей, сухие корявые веточки, пыльные стволы обметала паутина.

Отец свернул на мелькнувший просвет, в глубокий и узкий луг. Поднимаясь, луг расширялся, по сторонам его тянулся лес, сначала темный и плотный, потом реже и светлее, а дальше он почти кончился, стало широко. Удивила ощутимость воздуха. Дима срывал с густых кустов теплые темно-синие ягоды с вязким привкусом хвои.

— Это вереск, — сказал отец.

Было жарко, отец снял фуражку и расстегнул китель, а Дима снял пиджак. Неслышно проседала под ногами мягкая трава и рядом под солнцем блестела. Воздух колыхался. Кусты вереска отдавали духотой. Дима вдруг уменьшился, слился с землей, безвестным существом пробирался по широкому лугу и реденькому подлеску. Неожиданно набежал и затих вдали ветерок. На взгорье наконец показалась деревня.

Они поднялись. Дима сразу узнал здесь все. Как одиноко стало ему, когда отец уехал, а он остался с бабушкой. Сейчас он шел с отцом по упиравшемуся в ноги зеленому бугру улицы по-взрослому уверенно и твердо. По-взрослому прямо и твердо смотрел. Он внутренне окреп и готов был встретить не только какое-то там преставление света.

Бабушка длинным ухватом доставала из печи чугунок. Увидев их, она