Антология современной азербайджанской литературы. Проза - Исмаил Шихлы

— Ты помнишь, что сегодня Самиду исполняется шестнадцать?

— Ай-яй-яй! — сказал Агасаф-ага и пошел в детскую.

— Поздравляю! Будь самым счастливым, самым умным, чтобы и я, глядя на тебя, радовался. Гости к тебе придут?

Самид кивнул.

— Молодец. К хорошему человеку всегда должны ходить гости. В нашем доме все поместятся.

Агасаф-ага в прекрасном настроении спустился во двор. Здесь его уже ждал Газанфар.

Приятно возбужденный, Агасаф-ага говорил по дороге Газанфару:

— А ты, оказывается, совершенно не разбираешься в жизни… «Жена уважает — не уважает…» Слушай, какая мне разница, уважает она меня или нет?.. Плевать я хотел на все в мире… Самое главное, что у меня хорошие дети… Мои будущие друзья. Это самое главное. Вот твоя жена тебя уважает?

— Уважает, — сказал Газанфар. — И всю жизнь будет уважать. И я для нее самый главный человек в мире…

Агасаф-ага с сожалением посмотрел на него и, засмеявшись, махнул рукой:

— Молодой!.. Какой ты еще молодой!

В перерыв Агасаф-ага завтракать в кафе не пошел, так как потратил время на покупку шести бутылок шампанского. Завтрака, принесенного Газанфаром из дому, хватило на двоих. Они сидели в служебной комнате и с удовольствием ели долму, запивая ее мацони из бутылки, которую Газанфар достал из чемоданчика.

— Это каждый день твоя жена готовит такие завтраки? — спросил Агасаф-ага.

Газанфар кивнул головой.

— Хорошо готовит, — сказал Агасаф-ага, — только смотри, располнеешь. Ну, пора и за работу. Спасибо.

Агасаф-ага почти каждому клиенту рассказывал, что сегодня его старшему сыну исполняется шестнадцать лет, что к нему в гости придет почти весь класс, в котором он учится. Он сначала не хотел покупать им вина, но потом решил, что никакой беды не будет, если дети выпьют по рюмочке шампанского, и это гораздо лучше, нежели они будут пить втихомолку.

Клиенты поздравляли и уверяли: действительно, вреда не будет, и это прекрасно, что у Агасаф-аги такой взрослый сын.

По радио объявили концерт Зейнаб Ханларовой. Разговоры тотчас замолкли. Во время концерта в парикмахерской разговаривать было не принято.

— Как она поет! — вздохнул Агасаф-ага, а когда певица спела тесниф, он даже прослезился. Агасаф-ага был в общем-то сентиментальным человеком. — Кто знает, — спросил он, — она замужем?

Никто в парикмахерской этого не знал.

— Говорят, она жена Муслима Магомаева, — робко предложил свою версию один из молодых парикмахеров.

— Я всегда жду, — саркастически улыбаясь, сказал ему Агасаф-ага, — что ты скажешь умное! Как они могут быть мужем и женой, ты разве не слышишь по радио, что они совершенно разные? Они оба очень хорошие, но оба очень разные.

— А почему вас интересует, замужем ли она? — клиент повернул к нему намыленное лицо.

— Хочу пожелать ей хороших детей, она людям радость приносит. Пусть и она счастлива будет.

На этом разговор об искусстве закончился. Агасаф-ага посмотрел на часы и заторопился. Он с нетерпением подождал, пока Газанфар добреет толстого полковника, и, скинув халат, вышел на улицу.

В Баку уже чувствовалась ранняя весна. Наступили сумерки. В вечернем воздухе стоял неуловимый аромат акации. Агасаф-ага отдал сумку с шампанским Газанфару и неторопливо шел, с наслаждением вдыхая воздух.

— Немного надо все-таки человеку, — сказал он Газанфару. — Лишь бы все здоровы были, остальное пустяки. Видишь, опять весна наступила. Интересно, сколько их еще будет у нас…

Во дворе Газанфар поздравил Агасаф-агу с днем рождения сына.

— Спасибо, — поблагодарил Агасаф-ага. — Даст бог, за здоровье твоих сыновей выпьем. Пора уже, пора.

Агасаф-ага открыл своим ключом дверь и прошел в квартиру. Столовая была убрана, все было готово к приходу гостей. На кухне Самид толок в ступке сахар. Жена возилась у плиты.

— Почему я должна говорить отцу? Ты сам уже взрослый. Сам и скажи. Ничего в этом особенного нет.

— О чем это вы? — спросил, появляясь в дверях кухни, Агасаф-ага.

— Да так, — сказала жена.

Агасаф-ага поел здесь же, на кухне. Он ел плов, очень хороший плов, приготовленный женой специально ко дню рождения сына. Плов был сварен по всем правилам, каждая рисинка отдельно, обильно полит маслом, с желтыми прожилками шафрана. Агасаф-ага налил себе из початой бутылки коньяка полстакана и, подняв тост за здоровье сына и за счастье всей своей семьи, медленно выпил.

— Я пойду, полежу немного до прихода гостей, — решил он.

Войдя в спальню, он обнаружил, что кроватей нет.

— Дети здесь будут танцевать, кровати мы сложили в детской, — сказала жена. — Слушай, Самид хотел попросить тебя кое о чем, но не решается…

— Нечего ему стесняться, — улыбнулся Агасаф-ага, — мы не должны друг друга стесняться… Что тебе, сынок?

— Пап, ты понимаешь, я пригласил почти весь наш класс, ты же сам разрешил, и ребят и девочек… А они тебя стесняются… Ты не мог бы куда-нибудь в гости пойти, до двенадцати?.. Только ты не обижайся…

— А чего здесь обидного? — сказала мать. — Я тоже только подам на стол, а потом уйду на кухню или к соседям. Во всех домах так делают… И нечего обижаться.

— Что вы меня уговариваете… — успокоил их Агасаф-ага. — Что я, сам не понимаю, что я буду стеснять гостей… У вас свои интересы, у меня свои. Я все равно собирался пойти погулять…

Сквер перед домом был освещен мягким светом неоновых ламп. Дул очень приятный теплый весенний ветерок. Это был тот самый ветерок весны, который заставляет поэтов писать стихи, хорошие или плохие, а влюбленных говорить слова, все подлинное значение которых они осознают только осенью или же никогда не осознают. Агасаф-ага сидел на своем обычном месте, было приятно сидеть так и смотреть, как играют дети…

Потом дети ушли, и появились люди постарше, которые в основном только и занимались тем, что целовались. И никто не обращал внимания на этого толстого некрасивого человека с одутловатым лицом… А может быть, все дело было и не в Агасаф-аге, люди весною в скверах делаются такими эгоистичными… Потом пришел Газанфар и молча сел рядом. И если бы за ними кто-нибудь наблюдал, он бы увидел, как эти два человека обрадовались друг другу… Но скажите на милость, кому это нужно — за кем-то наблюдать в такой чудесный весенний вечер?

— Хорошо мне, — сказал Агасаф-ага, — сегодня моему сыну исполнилось шестнадцать лет… Дай бог, Газанфар, и тебе испытать когда-нибудь это. Ты знаешь, у меня в Пиршагах на берегу моря есть кусок земли. Я уже много лет мечтаю построить там дом. Я тебе клянусь, что в ближайшие годы его построю. Ты приедешь, посмотришь… Сыновья мои подрастут, будем вместе на охоту ходить, рыбу ловить. Каждый вечер со своими сыновьями буду беседовать о жизни, о политике… Ты же знаешь — я люблю говорить о политике… И каждый вечер за мой стол в этом доме будут садиться гости… И для всех у меня и у моих сыновей всегда найдется и приветливое слово, и кусок хлеба, и мягкая постель…

Агасаф-ага говорил и говорил, а Газанфар слушал и не перебивал, потому что чувствовал, что Агасаф-ага очень верит в то, что говорит, а нельзя разубеждать человека, когда он очень во что-то верит, ибо это есть большой и тяжелый грех.

Фарман Керимзаде (1937–1989)

СВАДЕБНЫЙ БАРАШЕК

© Перевод М. Гусейнзаде

По бревну, перекинутому через ручей, шел баран с круто завитыми, спиралевидными рогами. Шерсть его была выкрашена хной, рога повязаны красной лентой. На шее в жирных складках был привязан медный колокольчик. И вышагивал он очень важно, с достоинством. Курдюк его тяжело покачивался, казалось, что баран сейчас свалится. Но он, словно цирковой пехлеван[1], без особого труда нес эту тяжесть. Колокольчик зазвенел сильнее. Баран словно предупреждал встречных: «Любоваться мною вы можете, но не стойте на дороге. Я ведь все равно пробью ее себе. Я хоть баран избалованный, но храбрый».

Мухаммед-киши устало шел за бараном. Лицо его заросло бородой, выглядело утомленным и озабоченным. Держа посох на плече, он шел, неторопливо передвигая ноги. Он вел барана с пастбища. Узкие улочки деревни были сжаты с обеих сторон стенами домов. В сердцах тех, кто ее строил, билось только одно-единственное: «Путник, если есть у тебя что-либо черное на уме, ступай себе дальше, проходи мимо! Если же чисты помыслы твои, стучись в любую дверь».

Баран тащил свой курдюк и ни в какую дверь сворачивать не желал. Этот нарядный баран только и знал, что есть, набираться жиру да бодаться — да как пройти к дому Мухаммеда-киши. Душа у него была чиста, и взгляд по чужим дворам не бегал. Мухаммед-киши еле поспевал за толстозадым бараном, тащившим свою «пудовку». Баран был молод, с ног до головы — сила и красота. А Мухаммед-киши был уже стар. Жизнь его перевалила, как солнце, через гору и шла на закат. Он никуда не хотел спешить. Была у него сейчас лишь одна забота, одно желание, но оно все же не исполнялось. Одна из дверей открылась. Из нее выглянула старуха в черном. Увидев барана, она закрыла дверь. Баран не обратил на нее никакого внимания: какие у него с ней могут быть дела! Он прошел мимо, старуха осмелела, вышла на улицу. Мухаммед-киши, увидев ее, хотел пройти мимо, как и баран. В сердцах он проворчал: «Сглазит барана, того и гляди. Очень уж у нее дурной глаз. Взглянет разок — скала надвое расколется, камень треснет».