Антология современной азербайджанской литературы. Проза - Исмаил Шихлы

— Никак, — хмуро отозвался тот, — ты иди домой, а я следом за тобой, вот только шприц захвачу.

Словно на крыльях возвращалась старая Саялы домой. Удивительно легкой казалась она себе, на удивление подвижной, и улыбка тихая, светлая не сходила с ее лица. Те, кто встречались ей по пути, в недоумении провожали ее взглядом — уж не свихнулась ли, случаем, старая? Но никого не замечала тетушка Саялы. Где уж им знать, что это надежда, большая, огромная, как жизнь, окрылила старуху, подарила ей эту тихую улыбку, которую уже давно никто не видел на ее потемневшем лице. Но сердце, между тем, старое сердце тетушки Саялы билось загнанным зверьком, и казалось, еще немного — выскочит оно из груди, и она нет-нет, да и молилась про себя: «Помоги мне, Боже, помоги мне дойти до дому, доведи меня до дому, Боже, дай обрадовать старика…»

И вот она дома. Сердце все еще бешено бьется. Улыбка все еще не растаяла на лице, все еще продолжают светиться за спиной старухи Саялы невидимые крылья… Войдя в дом, она услышала тихие стоны старика. Он лежал на боку, и рука его беспомощно свисала с кровати. Она поглядела на эту руку — высохшую, обессиленную, а ведь совсем недавно — такую сильную, крепкую, ухватистую, теперь же похожую на куриную лапку, поглядела, и ком подкатил к горлу старухи. Она присела возле кровати старика.

— Черкес, а Черкес! — громко позвала она.

— Чего орешь? — отозвался он тихо. — Не глухой, слышу.

Услышав его знакомый спокойный голос, она порадовалась неосознанно, теплая волна обдала сердце, и тут же затосковала Саялы — у старика только голос и оставался таким, каким был.

— Я с дохтуром говорила, что из Баку приехал. Сказал, что вылечит тебя. Дал этому олуху, Махмуду, тот самый укол, что свояченице Салахова делал, когда оживлял ее. Сейчас Махмуд придет. Дохтур сказал, как старику твоему этот укол сделают, так тут же, говорит, он встанет на ноги.

— А он знает, кто я?

— Еще бы! Как только я назвала тебя, он так и сказал: «Кто же не знает Черкеса из Жемчужного Оврага?!»

Тетушка взяла в свои сильные руки, исхудавшие, потемневшие кисти мужа и стала их поочередно массировать, продолжая рассказывать:

— Сказал еще, что до сих пор в Баку не знали, что ты болен, а то бы его давно прислали сюда, к нам… Да что говорить! Если уж мертвых оживляют, так что для них твоя болезнь… Раз плюнуть.

Черкес больше ничего не спрашивал. Тетушка Саялы за последнее время, а если точнее, за последние два месяца привыкла к этим его внезапным переходам от расспросов к молчанию. Старик этими расспросами словно заглушал приступы боли. А когда боль ненадолго отпускала, и старик впадал в забытье, прекращался рой вопросов; тетушка Саялы садилась на маленький коврик у его постели и начинала осторожно массировать ему руки. В такие минуты под тихие стоны старика тетушка Саялы вспоминала разное из своей жизни — веселое и грустное, тяжелые дни замужества и свои молодые годы в девичестве. Вся жизнь ее была как на ладони — проста и понятна, но лишь одного не могла понять она, лишь одно не давало ей покоя: откуда эта болезнь у ее старика, почему именно Черкес должен был ею заболеть, такой ужасной болезнью, которая в первые дни, когда еще муж был на ногах и только начинал ощущать приступы боли (на что не обратил сперва внимания), коварно подкралась, потом уложила его в больницу, все больше и больше мучила, высушивала, истязала его? Почему именно он? Когда Черкес возвратился из районной больницы, фельдшер, разведя беспомощно руками, сообщил тетушке Саялы: «Это, старая, такая болезнь, что только помоги ему Бог». Так выходило, по его словам, что это божья кара постигла старика? И чем же это мы его прогневали? Кому причинили зло, или, может, чей хлеб, честно заработанный, отняли? Если каждому воздается по делам его, то почему же эта болезнь не настигла, скажем, бывшего председателя исполкома, чтобы его Аллах прибрал?! Ведь столько зла он причинил людям! Но разве такой олух, такой захудалый фельдшеришко мог ответить на подобные вопросы? Что можно ожидать от такого? Но иной раз внутренний голос говорил тетушке Саялы, что фельдшер прав, и это кара божья, правда, неизвестно, за что, но разве дано нам знать?.. Неисповедимы пути твои, Господи…

А твердо знала тетушка Саялы лишь одно: ее старик, ее Черкес — это единственное, что еще привязывало старуху к этой земле, что удерживало ее в этой жизни, будто глоток воздуха он для нее, не будь его, и Саялы не жить на этом свете…

Пришел фельдшер Махмуд — и не успел войти, как спросил:

— Что это тут так темно?

Вместо Саялы, которая совсем уж было собралась съязвить что-нибудь в ответ, отозвался разбуженный голосом фельдшера Черкес:

— Без света мне и боль как будто потише кажется… Вот и задернули занавески.

— О каких болях толкуешь, ай, киши! Я такое лекарство тебе принес, что от одного укола почувствуешь себя семнадцатилетним юношей… Боюсь даже, как бы не привел ты в дом молодую после этого.

И фельдшер от души рассмеялся своей шутке. Черкес сдержанно улыбнулся. Улыбнулась даже тетушка Саялы, раздраженная поначалу приходом фельдшера.

— Ты только поставь его на ноги, — сказала она шутливо. — А я уж на все согласна.

Махмуд положил свой чемоданчик на стол, потер руки, как бы фокусник какой, раскрыл чемоданчик, достал оттуда блестящую железную коробочку, из коробочки извлек ампулу и поднял ее над головой, чтобы проверить содержимое — как раз к тому узенькому светлому лучику с перепархивающими пылинками в нем, что пробивался сквозь щель задернутой занавески. Старик следил за каждым его движением, а когда Махмуд извлек на свет ампулу, не сдержался:

— Клянусь твоей головой, Махмуд, такого лекарства я еще не видал.

Саялы подошла к Махмуду, прищурив глаза, поглядела на ампулу в его руках.

— Махмуд, — подозрительным, недоверчивым шепотом спросила она, — это что же, то самое лекарство, что делали свояченице Салахова?

— А как же! — с готовностью отозвался Махмуд.

Но Черкес все же расслышал шепот старухи — и тут снова не сдержался, заговорил:

— Ай, Махмуд, ради праха твоих предков, скажи честно, не обманывай старика. Она говорит, что девушка была почти мертва… Что, неужели ее на самом деле оживили?

— А как же! — обернулся к нему Махмуд. — Совсем, бедняжка, была мертва. Голова была оторвана от тела, тело оторвано от ног, а он пришел, все аккуратно промыл, продезинфицировал и пришил все по местам, теперь как новенькая будет, считай, второй раз на свет родилась.

— А укол? — Саялы заметно заволновалась.

— Ну конечно, перво-наперво укол сделал, — не растерялся Махмуд. — Как же без укола?

— Слава тебе, Аллах! — Саялы в суеверном ужасе воздела руки к небу. — Все в твоей власти, Всемогущий.

Настроение у Черкеса было отличное, будто бы с той минуты, как явился Махмуд, боли навсегда оставили старика. Он даже пробовал шутить. Но осторожно, самую малость, не нужно испытывать судьбу — вдруг вернутся боли…

— Махмуд, а не из тех ли это уколов, что ты делал корове Садыха? Придется вам тогда готовиться к поминкам.

— Ай, киши, что ты говоришь! — суеверно подергав себя за мочку уха и причмокивая, возмутилась старуха. — Упаси нас Аллах!

— Это после свадьбы сына Гачака, — невозмутимо отозвался Махмуд. — У меня такое творилось с головой… Откуда мне было знать, что за укол ей нужен, животина ведь, говорить не может, поди догадайся, что у нее болит… По-нашему ни бэ ни мэ, — Махмуд улыбнулся.

— Садых после того случая честил тебя на чем свет, — продолжал старик. — Говорят, ты сначала на нем самом хотел попробовать этот укол… Это верно?

— Откуда мне знать?.. Мальчишка прибежал ихний, срочно, говорит, иди к нам. Я даже толком не понял, кто же болен — Садых или его корова? Хорошо, что ему не сделал укола…

— Убил бы?

— Еще как! Был бы Садых мертвее своей коровы…

Черкес засмеялся слабым хриплым смехом:

— Шутник ты, Махмуд!

Махмуд обратился к Саялы:

— Принеси тазик, руки помыть.

Черкес, ловящий каждый жест и слово фельдшера, на этот раз, не расслышав, заволновался:

— Чего он, старая?

— Ничего, руки хочет помыть.

Она принесла тазик. Стала поливать на руки Махмуда, который тщательно мыл каждый палец в отдельности, потом так же тщательно, насухо вытер руки, осторожно отломил горлышко ампулы и заполнил ее содержимым предварительно прокипяченный шприц. Потом подошел к постели старика.

— Помоги бог, — пролепетала старушка, торопливо подошла к старику и стала суетливо закатывать рукав его рубашки.

— Может, не туда будет, старая? — сказал Черкес. Тетушка Саялы взглянула на Махмуда. Тот качнул головой.

— В руку, в руку… Этот укол не делают в мягкое место.

— Еще бы! — поддержала его тетушка Саялы. — Это ведь из тех уколов, что делали свояченице Салахова, если не в руку, то куда же еще?