Небо и земля - Виссарион Саянов

Хоботов не смел ослушаться отца и рад был случайному знакомству с Качкиным: контора, как указывалось в договорах, «избавляла клиента от неизбежного риска, связанного с услугами третьих лиц, и давала объективное мнение о делах интересующей клиента фирмы». Одно лишь требование было у Качкина к клиенту: содержание справки Хоботов не имеет права передать третьему лицу, так как «оное предназначалось только для лица, обратившегося с просьбой в контору».

— Ну, как? — спросил Хоботов, входя в заставленную шкафами и этажерками грязную комнату. — Справочка еще не готова?

Высокий блондин с худым лицом, которое, словно судорогой, было искажено иронической улыбкой, поднялся навстречу Хоботову и широким жестом показал ему на облезлое кожаное кресло возле стола.

— Справка готова, — сказал он, — серьезное дело, право…

— Разрешите посмотреть?

— Нет, вы мне сперва денежки заплатите, а то в прошлый раз один клиент так расстроился, что, получив справку, в обморок упал и деньги по рассеянности забыл заплатить…

— Я в обморок не упаду.

— Не сомневаюсь. Но только разрешите сперва получить…

Он вынул из стола плитку шоколада и, отламывая кусок за куском длинными тонкими пальцами, тихо говорил:

— Работа тяжелая… поверите, без сладкого и дня бы не прожил… а пить по состоянию здоровья не могу…

Хоботов расплатился. Качкин сразу выписал квитанцию и торжественно вручил большой пакет, густо залепленный сургучом.

— То есть как же, — бормотал Хоботов, прочитав справку, — значит, выходит, что «Товарищество Арнольда и Томсона» — нечто вроде воздушного шара, из которого вышел воздух?

— Наоборот, оно скорее напоминает мне воздушный шар, в оболочку которого еще не накачали и кубического фута воздуха.

— Но ведь англичане производили на меня самое милое впечатление…

— Умные люди! — восторженно проговорил Качкин, раскачиваясь в кресле-качалке и посасывая шоколадку. — Зачем капитал, если могут найтись доверчивые компаньоны?

— Но, простите, в справке совершенно определенно указано, что оба они не имеют никаких средств и один из них живет на средства некоей артистки, разведенной жены горного инженера, а другой, кроме носильного платья, никакого имущества не имеет…

— Вот именно, кроме носильного платья! — восторженно вскрикнул Качкин. — Но уж зато, наверно, хорошего качества у него носильное платье.

— Смокинг он носит великолепно, — чистосердечно признался Хоботов.

— А разве хорошо сидящий смокинг не заменяет умному человеку капитал? У нас в Петербурге достаточно иметь иностранную фамилию, чтобы быстро продвинуться в высших сферах…

— Но на что же они рассчитывают?

— На что? — улыбаясь спросил Качкин. — Да именно на то же. Скажем, назовите Товарищество воздухоплавания фамилией Петров или Сидоров, и внимания не обратят на вас в каком-нибудь графском или княжеском доме, а стоит вам только явиться с этакой англо-саксонской фамилией вроде Томсона — и сразу двери открыты…

Хоботов вышел на улицу в самом скверном настроении…

Глава двенадцатая

— Вас очень рады будут видеть в нашем доме…

Победоносцев шел по бульвару веселый, улыбающийся.

Быкову было приятно видеть это румяное радостное лицо, так бесхитростно выражающее молодую силу, неспособную долго отчаиваться и грустить.

Победоносцеву казалось, что никто так глубоко, как он, не чувствует своего возраста — своей эры, говаривал он, шутя. Возраст каждого человека он сопоставлял со своим возрастом. Из сравнений часто рождались неприятные мысли. Он помнил слова одного писателя: у великих по-настоящему людей физическая молодость совпадает с высшей точкой их человеческой судьбы. Он боялся будущего, потому что слишком многого от него ждал. Он легко переносил неудачи. Ему казалось, что горести временны, преходящи. Настанет день — и имя его прогремит по миру. Он презирал людей, мечтавших о славе во что бы то ни стало, согласных добиться её любой ценой. Когда мировая пресса застонала от ужаса в день похищения из Лувра знаменитой картины Леонардо да Винчи и сотни агентов бросились в большие и малые города Европы, разыскивая таинственного вора, Победоносцев подумал:

«Мировая история повторяется. Это не вор, это новый Герострат стремится прославить свое имя…»

Победоносцев грезил о другой славе, он хотел совершить подвиг во имя человечности, во имя России. Может быть, именно на войне суждено прославиться ему?

— Мечтаете? — добродушно спросил Быков, шедший рядом с Победоносцевым.

Тот встрепенулся и, взяв приятеля под руку, начал торопливо рассказывать:

— Значит, я вам ничего не говорил о своей семье? Странно. Но с чего же, собственно, начать? Вы обратили внимание на мою фамилию?.. Не правда ли, слишком громкая фамилия для авиатора? Похоже на псевдоним. Но это действительно наша, хоть мы, к счастью, и не приходимся кровными ни на пятой, ни на десятой воде тому знаменитому обер-прокурору святейшего синода. Отец мой староват, седоват, в разговоре груб. Предобрый человек, но я с ним с самого детства враждую. Характер у него властный, не любит ни в чем возражений, а я сразу после гимназии показал собственную строптивость: пошел в авиацию против его воли. Мать разъехалась с отцом, у неё теперь другая семья, да и не живет она в Петербурге… Потом брат инженер, он работает в Москве… Сегодня вы увидите отца. Он будет очень рад вас видеть. Да есть у меня еще сестра…

— Вы дружите с семьей?

— С отцом часто спорю…

— А я очень дружен с отцом. Он у меня чудак. Обожает страшные истории. Но у нас, в рабочей среде, отношения между отцами и детьми проще, чем в интеллигентских семьях. Далее профессия — и та обычно выбирается по наследству… Правда, я-то сам свою дорогу выбрал.

— Вот мы и пришли…

Они вошли в странный подъезд, — Быков никогда не думал, что есть такие дома в Петербурге. Они долго шли по длинному туннелю, в котором было темно и сыро, как в колодце, но, пройдя туннель, Быков увидел большой чистый двор, широкоствольные липы, росшие у ворот, кустик сирени у деревянного палисада.

Победоносцев открыл входную дверь французским ключом и провел гостя в уставленную книжными шкафами переднюю.

— Кто там? — спросили из соседней комнаты.

— Мы, мы. Вот, пожалуйста, познакомься с нашим гостем. Я тебе говорил о моем приятеле Петре Ивановиче Быкове…

— Как же, читал о вас в газетах… — Высокий мужчина с тронутой сединою бородой крепко пожал руку и добродушно сказал: — Прошу вас, проходите, пожалуйста…

Отец Победоносцева был бледен, глубокие морщины шли по лбу и щекам, но, глядя на его могучую грудь, туго обтянутую черной косовороткой, трудно было поверить, что Ивану Петровичу под пятьдесят.

Быков знал из рассказов товарища, что Иван Петрович — известный врач и специальность его — изучение чумы. Большую часть времени он проводит на форту «Император Александр Первый». Если ехать на пароходе по Финскому заливу, то можно увидеть неподалеку от низкого, болотистого берега старинный форт, заложенный еще в тридцатых годах прошлого столетия. Толстые стены, как тюремная ограда, отделяют его от остального мира. В широких амбразурах не торчат жерла пушек, — в белые просветы врываются ночные туманы и огромные потоки воздуха, нагнетаемые осенними штормами. Подъезжая к форту ночью, на лодке, в одиночестве, можно испугаться — невесть что может взбрести в голову, когда увидишь орла с вдавленными крыльями, львиные морды, в которые просунуты огромные кольца, и полосатый столб у входа. Но еще страшнее форт внутри. Здесь живут чумные бациллы: на форте заготовляют противочумные препараты.

С тех пор как Иван Петрович разъехался с женой, он полюбил тишину и уединение противочумного форта. Часами возился он с кроликами, крысами и тарбаганами, долгие вечера просиживал над книгами в библиотеке, возле урн с прахом докторов, погибших от чумы во время опытов, подолгу простаивал в крематории, зловещем, освещаемом жалким светом слабой электрической лампочки.

Так постепенно вырастал разлад между замкнутым, нелюдимым отцом и детьми, — они жили своей, самостоятельной жизнью, но отцу казалось, что их интересы мелки и мечтания беспочвенны. Встречаясь, они не понимали друг друга, старик отдалялся от семьи, но стоило прийти посторонним — и он держал себя совсем иначе. Со стороны могло показаться, что в этой семье живут дружно и весело.

Они прошли в столовую. От абажура падали косые тени на стены и пол. На столе в розовой вазе — большой букет полевых цветов. На мраморном столике в углу сверкал начищенный до блеска пузатый самовар. Квартира походила на провинциальную квартиру в губернском городе, и домовитость, теплота низких квадратных комнат обрадовала Быкова.