Обжигающий фактор - Кайл Миллс

— Не знаю, как мне и просить прощения, — выговорила она, не отнимая рук от лица.

— Ты не сделала ничего такого, за что требовалось бы извиняться. Вполне разумная гипотеза. Хочешь знать, в чем ты ошиблась?

Девушка тихонько вздохнула.

— Конечно.

— Лайза. Она была чудесной — очень красивой и очень умной. С ней я чувствовал себя человеком, а не только ходячим калькулятором. Все детство я провел в обществе воспитателей и психиатров, которые из кожи вон лезли, лишь бы проникнуть мне в голову. И не потому, что я им так нравился, а потому, что у них имелись на мой счет всякие теории, которые им хотелось доказать. Или же они хотели написать про меня очередную статью. И после того как я пятнадцать лет служил им лабораторной крысой, ни одному из них не удалось и близко понять, что и как у меня устроено. Одна Лайза понимала.

Звучавшая в его голосе искренняя боль заставила Куинн наконец поднять голову.

— Мои родители меня побаивались, другие дети считали уродцем, мир искусства хотел использовать меня на полную катушку, а большинство ученых только и ждало, чтобы я провалился. Одна Лайза в моей жизни стоила того, чтобы жить.

Куинн порывисто потянулась к нему и накрыла его руку ладонью, но Эрик словно бы не заметил. Он смотрел сквозь собеседницу, не видя ее.

— Даже забавно. И прошло-то всего десять лет, а мне уже трудно представить ее. Как будто все остальное взяло и вытеснило образ Лайзы. Теперь я только и помню те неприятности, которых хлебнул после ее смерти…

— Да ты и знал-то ее сколько? Два года? И провел последние десять лет, расплачиваясь за это. Тебе пришлось жить под гнетом подозрений, пришлось покинуть дом…

Эрик резко выдохнул через нос. Возможно, это был горький смешок, но Куинн точно не поняла.

— Я не смог выносить все эти взгляды, понимаешь? Если я зарабатывался допоздна, женщины находили любой предлог, чтобы не оставаться со мной наедине в лаборатории. А потом еще и тот сукин сын из Балтимора, полицейский…

— Ренквист?

Эрик кивнул.

— Он не давал мне прохода, снова и снова приставал с одними и теми же вопросами, нашел поводы обзвонить всех людей, с которыми я хоть как-то поддерживал отношения. Все свое время тратил на попытки подловить меня — вместо того, чтобы искать негодяя, убившего Лайзу. И по сей день единственные друзья, что у меня остались, — это люди, которые знали меня до того, как все это произошло, и не поверили, что я виновен. Но таких очень немного.

Он замолчал, глядя на досье, что лежало на полу между ними. Куинн убрала руку, думая, что Эрик вот-вот потянется к нему, однако Твен не спешил брать папку. Вместо этого он снова откинулся на спинку кресла и задумчиво посмотрел на собеседницу.

— Ну, довольно нытья. А как насчет тебя?

— В смысле?

— Теперь ты знаешь историю всей моей жизни, самые потаенные уголки моей души, а я про тебя — вообще ничего.

Девушка пожала плечами:

— Да мне и рассказывать-то особо нечего. Моя жизнь была далеко не такой интересной, как твоя.

Эрик молчал, словно приглашая ее продолжать.

— Я выросла на маленькой молочной ферме в Западной Виргинии. А как окончила колледж, свалила оттуда со всей скоростью, как только могла.

— Почему?

— Очевидно, ты никогда не был на маленьких молочных фермах в Западной Виргинии.

— Хотела на мир взглянуть и себя показать?

— Можно сказать и так. Попав в Вашингтон, устроилась на работу программистом. А через год перешла на канцелярскую работу в ФБР, потому что хотела стать агентом.

— Правда? По-моему, стиль у тебя совсем не фэбээровский.

— Я бы справилась не хуже других, — защищаясь, проговорила Куинн.

— Вообще-то это задумывалось как комплимент. Чего ради ты вздумала идти в агенты?

— Я ведь уже говорила — мне показалось, это потрясающий способ зарабатывать на жизнь.

— Поэтому ты и не отослала досье назад?

Девушка медленно покачала головой.

— Возможно, отчасти и поэтому, не знаю… Нет, в основном из-за того, что людей до сих пор кто-то убивает.

Судя по всему, такой ответ Эрика вполне удовлетворил.

— Замужем?

Куинн покачала головой.

— Бойфренд есть?

— Уже нет.

Эрик принялся постукивать по нижней губе кончиком карандаша, но глаз с девушки не спускал. Он просидел так почти пять минут, прежде чем Куинн почувствовала, что больше не может этого выносить, и не нарушила тишину.

— Так что ты обо всем этом думаешь? Теперь-то ты мне веришь? Или по-прежнему считаешь чокнутой?

— Чокнутой не считаю. Хотя вынужден признать, что все это у меня в голове как-то не сходится. Наверняка существует какое-то простое объяснение, которое ты пропустила…

— Например?

Эрик вытащил из кармана резинку и забрал в хвост длинные волосы, обрамлявшие его лицо.

— Не знаю. Ты сидела над досье куда дольше моего. У этих женщин было что-нибудь общее, кроме того, что все они примерно одного возраста и типа сложения?

— У всех? Нет. Нет, ничего такого я не обнаружила.

— Выходит, ничто не указывает на то, что их убили по каким-то логическим соображениям. Жертв выбирали наобум. Какой-то маньяк.

— Возможно, ответ кроется там. — Она кивнула на последнее досье, чувствуя себя виноватой за то, что понуждает Эрика читать и его. — Ты знаешь это дело, как никто. Может, ты сумеешь найти связь. Увидеть что-то, чего не увидела я. И не увидела полиция.

— Не знаю. Прошло уже столько лет, — промолвил Эрик, наклоняясь. Он подобрал досье и медленно провел рукой по картонной обложке, но не открыл его.

Куинн поднялась и направилась к двери.

— Пойду проверю, не удастся ли раздобыть нам с тобой по чашке кофе.

Твен любил Лайзу Иган — это было видно по тому, как он говорил о ней. Куинн становилось почти физически плохо из-за того, что она заставляет его смотреть на ужасные фотографии ее мертвого тела, переживать заново самое болезненное время в жизни. Тут зрители ни к чему.

Глава 26

Почти весь экран компьютера занимало длинное математическое уравнение, однако доктор Эдвард Марин не видел его. И не ощущал. Прежде они для него были живыми. Они дышали, пели, нашептывали свои секреты, лучились красотой и эмоциями. А теперь они были мертвы. Безжизненные символы, которые более не имели никакого смысла.

Он повернулся и посмотрел на главную исследовательскую лабораторию, что виднелась сквозь северную, стеклянную, стену его кабинета. И она тоже утратила смысл, словно съежилась и поблекла — стерильная пещера, набитая бестолковыми механизмами, похитившими десять лет его жизни. Десять загубленных, потраченных понапрасну лет. Как он только допустил это? Как позволил так долго держать себя в заточении?

Тихий гул принтера нарушил его размышления. Доктор Марин резко развернулся в кресле навстречу источнику шума.

Она вернулась. Лабораторный халат скрывал стройное, сильное тело, хотя этот досадный факт до известной степени уравновешивался тем, как белая ткань разительно контрастировала со струящимися по спине девушки черными волосами. Сегодня на девушке были джинсы и серые теннисные туфли.

В самом начале она редко приходила по субботам. Но теперь он пользовался любым предлогом, чтобы вызвать ее, — данные, которые надо собрать, проблемы с компьютером, срочная памятка, которую необходимо напечатать и разослать адресатам. Все, что угодно, лишь бы снова видеть ее на фоне пустынной лаборатории. Вдвоем, наедине…

— Я уже почти закончила, доктор Марин, — пропела девушка, соблазнительно оглядываясь через плечо. — Положить вам на стол?

— Нет, Синтия, я возьму оттуда.

Он наблюдал, как она плавно шагает к нему. Легкая, почти первобытная грация ее походки лишь подчеркивалась всей окружавшей девушку современнейшей технологией.

Несмотря на неординарный ум Синтии, суровая правда заключалась в том, что она была еще слишком молода и неопытна, чтобы работать ассистенткой доктора Марина, и это время от времени разочаровывало. Но такие мелкие неприятности меркли на фоне всех преимуществ, что даровала ее молодость. Эта маленькая идеальная грудь, мускулистые ноги, плоский живот. Все лишь слегка обрисовано и никогда не является взору полностью, скрывается порхающим вокруг тела халатиком.

Он взял у нее распечатку, вслушиваясь в легкий звук, с каким бумага скользнула по гладкой коже.

— Еще что-нибудь, доктор?

Девушка отступила на полшага назад. И эти полшага вновь показали ему близость конца.

Когда он взял Синтию на работу, она благоговела перед ним. И со временем он имел возможность наблюдать, как благоговение сменяется влечением, почти влюбленностью. Эта стадия достигла своего апогея месяцев шесть назад: мимолетные, вовсе не необходимые по работе прикосновения, едва заметная застенчивость, смущение, когда она знала, что он смотрит на нее, неловкие попытки завязать разговор, когда сказать, в общем, и нечего.