Необитаемое сердце Северины - Нина Васина

– Тебе какое отчество в паспорте Берия обещал записать? – Перебила ее стенания Армия.

– Отчество?.. – растерялась Северина. – Не знаю. Я посмотрела свое свидетельство о рождении, а там отчества нет. Прочерк... Что это вы глаза отводите? Солодуха? Кто был мой отец?

– Он был... как бы это сказать... – забормотала Солодуха.

– Он был оленем, – пришла на помощь Кукушка. – Так сказала Варвара, когда забеременела.

Северина от неожиданности встала.

– Вы что, издеваетесь?.. Каким еще оленем? Тетка Армия?!

– Ну, каким... – забормотала Армия, пряча глаза. – Северным, каким же еще. К нам после шестьдесят первого года в леса пришло много тундровых оленей.

– Прекратите девчонке мозги пудрить! – потребовал Бугаев. – Она уже водку с нами пьет, а вы все – олень, олень!.. Нагуляла Варвара тебя неизвестно от кого, вот прочерк и поставила, – повернулся он к Северине. – А Елка наша тогда как раз вернулась жить в Полутьму после своей большой любви, так они с Варварой спелись на тему... как бы это сказать, любви к животным.

– А почему мама мне ничего не говорила?! – еле сдерживает слезы Северина. – Просто сказала в четыре года, что отец умер!.. В четыре года мне бы понравилась эта сказка про оленя!.. А фотография? В рамочке на стене ее фотография с мужчиной?..

– Ладно, ладно, – Армия подошла к девочке, погладила ее по голове и усадила. – Не говорила, значит – это правда. А если сказала, что умер, значит, умер ее олень, ей лучше знать.

– Вы!.. ненормальные. – Северина села и закрыла лицо ладонями.

Бугаев кивнул:

– Это точно – место у нас аномальное. Елка тоже потом в лес ходила... как бы это сказать прилично... К медведю.

Северина растопырила пальцы и осмотрела сидящих. Не обнаружив и тени насмешки в их лицах, убрала руки.

– Ты когда мне сказала, что хочешь прикармливать волков и медведей, – продолжал Бугаев, – и я уж подумал... Никто ведь не знает, отчего в наших местах бабы чумеют. Хотя я, к примеру, имею определенную точку зрения! – Он многозначительно осмотрелся и указал пальцем в потолок. – Атомная бомба!

– Сейчас заведется, – вздохнула Армия.

– И заведусь! Пусть молодежь потом своим детям расскажет, отчего в наших краях там много аномалий всяких! Оттого, что Хрущев на наш север бомбу сбросил в октябре 61-го! Это вам не граната – пятьдесят пять миллионов тонн в эквиваленте ка-а-ак шарахнул!.. По Новой Земле. Я все помню! Я помню, как в наши края после того гриба от Варандея через реку Мезень зверье повалило! Из ненецкого округа шли олени. Тысячами! А лесники еще десять лет спустя встречали в наших лесах белых медведей.

– Не белых, а желтых, – поправила Солодуха.

– А медведя Ёлкиного Немец убил, – вздохнула Кукушка. – И следующего... тоже убил. Видно, еще любил свою мачеху.

– Ну какую мачеху?.. – простонала Северина.

– Елка ведь... загуляла с пасынком, – заплетающимся языком объяснила Кукушка.

– Старший немец ее в жены взял с довеском, – кивнула Солодуха. – Тот еще довесочек – Любавушке нашей пятнадцать в шестьдесят втором году было, я помню. Елка тогда в городе жила, приехала в Полутьму мужа показать.

– А у немца старшего тоже сынок имелся, так что забот у них было поровну, – добавила Кукушка. – Любава влюбилась в младшего немца, он влюбился в мачеху, а старший немец возьми да и свались от всего этого в ударе.

– Он не от этого свалился, – возразила Солодуха. – Его инсульт хватил, когда он узнал, что падчерица беременна от сынка. А та женщина, что привезла его сюда в коляске, и стала потом его третьей женой. Любава матери не послушалась, сделала аборт и уехала учиться куда подальше. А Елка с пасынком жили несколько лет в городе гражданским браком, пока оба от такой любви не свихнулись.

Тихонько всхрапнул задремавший Бугаев, дернулся от собственного храпа и осмотрел женщин.

– Все имущество старшего немца перешло к его третьей жене. Сын прав не имеет дом продавать или завещать, – строго заметил он. – А мужик, что приезжал сюда на крестины, прикупил у их дедовскую развалюху рядом, так что наш Немец гол как сокол. И твои угрозы, Армия, по делу и без дела, в его отношении получаются совсем пустые – чужой дом грозишься сжечь. А вмазала ты ему сегодня достойно, хвалю. Ну что, по домам? – он встал.

Женщины молча проводили его взглядами, не двигаясь с места. Только Северина сходила к ведру на табуретке и зачерпнула воды попить. Пила она жадно, и в какой-то момент заметила, что женщины на нее смотрят. Странно так смотрят, будто выискивают что-то новое.

– Вы чего это?.. – спросила она. – Со мной все нормально. Я тайно влюбилась в солдатика, когда он тетке Армии дрова колол, а потом все прошло, только стыдно было за мысли разные.

– Оленей в лесу не видала, часом?.. – спросила Кукушка, бегая глазами. – Погулять там ночью не тянет?

– Нет. Я вижу иногда, как идут слоны, – мечтательно сказала Северина. – Мне становится так хорошо и спокойно, как никогда больше не бывает.

– Слоны?.. – в ужасе выдохнула Солодуха.

– Спаси тебя господь!.. – закрестила ее Кукушка.

* * *

Весной, как только лед сошел, Любава с Севериной пришли к речке с глиняным горшком. День был ветреный, а ветер – северный, так что даже на солнце стыли лицо и руки. Они нашли затишек, где не дуло, и молча посидели у речки на бревне. Потом Любава пошла к воде, ветер трепал ее платок и заваливал ее набок. Она повернулась к Северине и крикнула:

– Высыпать не удастся!.. Все снесет в сторону.

Северина подошла к воде. Холодная серая стынь неслась перед нею неведомо куда, ветер дул против течения. Вода от него закипала барашками и рассыпалась далекими брызгами. Утерев лицо от капель, Северина предложила бросить пепел в воду вместе с горшком.

Так и сделали. Проводили темно-коричневое пятно глазами и, поддерживая друг друга, поднялись по скользкому берегу вверх. Сели на прежнем месте. Любава достала маленькую чекушку водки, отвинтила крышку и протянула девочке. Северина сделала глоток. Допив остальное, Любава толкнула ее плечом:

– Не кисни. Дело сделано. Мы молодцы, выполнили наказ Елки. Пусть будет, кем хочет.

– Кукушка умрет летом, наверное, – спокойно заметила Северина.

– Давно пора. Зажилась. Ей сто лет небось? Куда столько...

– Семьдесят пять всего, – уточнила Северина.

– Да-а-а... – протянула Любава и в озарении опять толкнула девочку. – Слушай, тебе ведь шестнадцать стукнуло в феврале! А я где была?..

– Работала...

– Да уж. Опекунша из меня хреновая. Скорей, это ты меня опекаешь. А паспорт? – встрепенулась Любава.

– Получила на прошлой неделе. Я тебе фотографию хочу оставить. Возьми, – Северина протянула маленький снимок из паспортных. – Тетке Армии и Кукушке с Солодухой я тоже оставила. Специально заказала больше.

– Ладно, – прониклась Любава, пряча фотографию. – А чего так похоронно?

– Плохо мне, – тихо сказала Северина.

– Плохо – выпей! Не помогло – выпей больше!

– Не идет больше. Блюю.

– А скажи, какое у тебя отчество в паспорте? – сменила тему Любава.

– Оленьевна, – вздохнула Северина. – В милиции сказали заявление писать на отчество. Лаврентий добился потом такой записи.

– Да ты что?! Ну, Берия, ну молодец! Слушай, говорят, он пить бросил, и по бабам больше не ходок, а? Девки его выросли, член не стоит, никакого интереса в жизни. Теперь ему, борову, осталось только повеситься от тоски.

– Я пойду, – встала Северина.

– Куда – пойду?.. Посиди, попоем, а?

– Не поется.

Северина шла в лесу по снегу, а на пригорках у Полутьмы снег сошел, на них распушились первые желтые птенцы весны – пучки мать-и-мачехи. Вела себя к дому Северина осторожно, стараясь не расплескать тоску и не залить ею солнечные пятнышки цветов – еле ноги передвигала. Вчера она положила себе ладони на грудь, чтобы попробовать умереть, и замедлила сердце до двух ударов за десять «тиков» часов на стене. Потом испугалась и раскинула руки.

Вечером Северина достала мешочек, в который она собирала волосы с расчески, засунула его в печку, в приготовленные к растопке дрова, и пошла к старушкам. Солодуха уже спала. Кукушка вязала перед телевизором. Северина стала на колени и прислонила к ней голову.

– Что, солнышко наше? Что?.. – забеспокоилась та.

– Я не хочу жить, – прошептала Северина.

Кукушка отложила спицы и погладила ее по голове:

– А кто хочет? Только тот, кто жизни не знает. Перетерпи.

* * *

Феликс весной девяносто восьмого года впервые подумал об уходе из Конторы. Мысль мелькнула нечаянно, он даже потом не вспомнил, по какому поводу. Анализируя позже свои ощущения, Феликс вынужден был согласиться, что вдруг проклюнувшийся в нем авантюрист провоцирует осторожного человека, которым он себя считал. Не более того. Иначе как объяснить, что он тут же доложил об этих мыслях Лике.

– Это нормально, – спокойно отреагировала та. – Все хотят уйти. Вполне естественное желание человека, который работает за деньги и не имеет идейных мотиваций своих поступков. Я даже могу предсказать твой первый ход. Ты захочешь снять свои вклады, чтобы их перепрятать.