Десну перешли батальоны - Алексей Десняк

Вдали чернеет в воде дубовая роща. Кудрявые вербы стоят над водой… Петр Варфоломеевич прислушивался.

Опьяневший Шульц выкрикивал:

— На вашу землю нужен наш, немецкий, капитал…

Бровченко подумал: «Рыхлов, слушая его, верно, кивает. Раб!.. Готов ноги целовать Шульцу». Бровченко поднялся и шагнул к дому, чтобы увести своих, но услышал, как Ксана заиграла на пианино, махнул рукой и медленно направился к калитке. В воротах он встретил двух мужчин. Было темно, но он узнал Писарчука и Вариводу. Они посторонились и пропустили Петра Варфоломеевича на улицу. «Чего они пришли?» — задал себе вопрос Бровченко. В памяти всплыло бурное собрание, когда фронтовики одержали победу над комитетом Писарчука. Воспоминание об этом собрании заставило Петра Варфоломеевича насторожиться. Он постоял с минуту и вернулся к дому тестя. Писарчук и Варивода поднялись на крыльцо. Ординарец Шульц остановил их. Бровченко присел на скамью под ореховым деревом.

— Нам пана офицера нужно, — долетел приглушенный шепот Писарчука. Ординарец вошел в дом. Через минуту на крыльцо вышли Шульц и Владимир Викторович. Писарчук и Варивода низенько поклонились.

— Мы к пану офицеру! Скажите ему, что мы… — Писарчук осмотрелся и стал что-то шептать Владимиру Викторовичу, а тот быстро заговорил, обращаясь к Шульцу по-немецки:

— Господин Шульц, крестьяне принесли список местных большевиков, которые выступали против вашей армии и теперь прячут у себя оружие.

— О-о! — воскликнул Шульц. — Дайте, дайте этот список!

Владимир Викторович повторил по-украински слова Шульца.

Писарчук достал из-за пазухи лист бумаги. В руках Рыхлова вспыхнула спичка. Писарчук и Варивода боязливо оглянулись. Рыхлов, просматривая список, сказал по-немецки:

— Я их всех знаю. Это — руководители местных большевиков.

— Благодарю вас! — и Шульц пожал руки Писарчуку и Вариводе.

Кулаки поклонились и сошли с крыльца. Вскоре Писарчук вернулся.

— Пан Рыхлов, мы пришли еще вечером, а теперь ночь, мы просим у пана немецкого офицера ихнего солдата, чтоб нас патруль не задержал.

Рыхлов перевел просьбу Писарчука. Шульц отрядил своего ординарца. Писарчук, Варивода и ординарец торопливо ушли.

Этот случай поразил Петра Варфоломеевича в самое сердце. Оцепенев, он долго не мог подняться. «Какая подлость, какая подлость! Немцам продают своих же односельчан! Что будет завтра? Что будет завтра?..»

Подвыпивший Шульц пел какой-то старомодный романс. Кто-то аккомпанировал ему на пианино.

Петр Варфоломеевич вскочил со скамьи. «Предупредить их! Сейчас, завтра будет поздно!» 0«вышел из-под дерева и заспешил к воротам.

Напротив школы по залитой лунным светом улице проходил немецкий патруль. Бровченко приблизился.

— Кто идет? — и щелкнули затворами.

— Домой иду! — ответил Петр Варфоломеевич по-немецки.

— Пароль?

— Я местный, не военный.

— Цурюк! — блеснуло широкое лезвие штыка.

Петр Варфоломеевич втянул голову в плечи и, удрученный, подавленный, медленно поплелся к своему домику.

Шульц продолжал петь и смотреть Ксане в глаза. Смотрел упорно, настойчиво. Ксана не отрывала рук от клавишей и все время краснела: на нее никогда еще так не смотрели мужчины… Ей было и приятно, и боязно. Когда Шульц переводил взгляд на ее оголенные плечи, Кеану охватывала дрожь, пальцы нервно нажимали на клавиши, она путала аккорды. Шульц, надушенный и опьяневший, наклонялся все ближе:

— А в саду весна…

Ксане захотелось подышать свежим воздухом.

Шульц подал ей руку. Она повисла на его локте. «Разве я пьяна?» — подумала Ксана. Офицер закурил сигару, затем любезно подал Ксане коробку шоколадных конфет, завернутых в серебряные бумажки. Она ела их с удовольствием и думала о галантности немецкого офицера. Шульц говорил о фронте, о походах, о весне и скуке. У Ксаны шумело в голове от дыма его сигары и выпитого за ужином вина. Ей представлялись странные вещи: месяц таинственно подмигивает ей, а она уже не идет, а офицер взял ее на руки… Нет, это господин офицер только обнял ее за талию. Что же тут такого? Он предупредительный, боится, чтобы она не упала… Ей показалось, будто рука офицера дрожит. Куда-то исчезла луна… Ксана догадалась — они вошли в липовую аллею «Аллея вздохов»… Как трудно стоять на ногах. Она склонилась на плечо офицера. Может быть, это нескромно?.. Они вошли в беседку. Тут было совсем темно. Ксана хотела присесть, но Шульц обнял ее обеими руками. От его горячего поцелуя у Ксаны еще сильнее зашумело в голове… У Шульца какие-то странные слова:

— В душе моей — буря!..

Своими поцелуями он не дает ей дышать… Ксана упала к нему на колени…

…Чувство боли и обиды дошло до ее сознания лишь тогда, когда офицер старательно оправил ее платье, вытер носовым платком руки и закурил сигару… Ксана прижалась горячим лбом к холодным перекладинам беседки и заплакала. Такого чувства она никогда не испытывала — ее словно вываляли в навозной жиже. Ксана с отвращением сбросила со своих плеч холодные руки офицера.

— Уходите от меня!

Шульц не понял ее.

— Вы… вы… мерзавец! — вскрикнула Ксана и почувствовала, что ее слова не производят и не произведут на него никакого впечатления. Он спокойно продолжал курить, равнодушно-холодно советовал ей успокоиться, говорил, что если узнают родные, она может иметь неприятности. Он даже отвернулся от Ксаны, когда она в отчаянии заломила руки над головой и, рыдая, упала на скамейку. Он откусил кончик сигары, посмотрел на часы:

— Мне пора в штаб. Я должен проверить патрули.

Ксана не ответила. Шульц приложил руку к козырьку, щелкнул каблуками и вышел из беседки. Ксана вышла вслед за ним.

Земля пахла по-весеннему — прелой травой и навозом. Марьянка перекапывала грядку возле хаты. Девушка похудела, заострился подбородок, только глаза еще ярче блестели на смуглом лице. Под глазами появилась синева, но от того Марьянка казалась еще красивее. Горькие мысли не оставляли Марьянку. Чего она только не передумала за эти три месяца! Павло не подавал о себе весточки, и Марьянке казалось, что его в бою убили петлюровцы. Может быть, где-нибудь в степи зарастают травой его косточки?.. А может быть, Павло лежит раненый, просит помощи?.. Его никто не слышит, даже воды подать некому… Если б она знала, где он лежит, пешком пошла бы хоть и за сотню верст, ухаживала бы за ним, из своих рук поила бы…

И все-таки она верила, что он жив. Только где он? Немцы все идут и идут. Орудия гремят где-то далеко в степях. Куда отходят красные? Может быть, Павло и прислал бы весточку, да враги кругом, не дойдет она… Марьянка вспоминает, как они с Павлом мечтали о земле, вспоминает слова Павла о будущем, и горько становится на душе. Опять земля у них из рук уплыла и вернется ли когда-нибудь?.. Вспоминаются слова Павла: «Паны, буржуи и кулаки-мироеды зубами рвать будут, лишь бы все оставалось так, как было». Правду говорил Павло! Писарчук ходит именинником. Его власть вернулась. Орищенко открыто грозит. Вчера рассказывали, как жена Сергея говорила у колодца: «Подождите, подождите, будете вы знать, как к нашей земле тянуться!» Жена Сергея не забыла ни Надводнюка, ни ревкомовцев. Люди молчат, боятся — ведь теперь ее сила… Паны вернулись. Как теперь жить? — Марьянка посмотрела на вскопанную грядку. — Корзинку картошки они тут высадят, а что ж потом есть будут? Опять придется идти внаймы, кланяться Писарчуку или, может быть, Орищенко? Чтоб ты пропал! А какие мечты были! Счастье собственными глазами, казалось, видела. Но исчезло оно, не для бедных, верно…

Сорвала Марьянка крупную пушистую почку с отцовской вербы и тихонько грустно запела:

Ой, вербо, вербо,Де ти зросла,Що твоє листячкоВода знесла…

К перелазу подошла пожилая женщина в порванной свитке. На голове — серый платок, в руках — палка. Женщина слушала песню Марьянки, но девушка, заметив пришедшую, перестала петь и с удивлением подумала: «.Чего это тетка Забужиха появилась у нас?» Женщина подошла ближе. Теперь Марьянка заметила, что у нее на ногах рваные солдатские ботинки. Марьянке показалось, что она эти ботинки на ком-то видела. Но от этой мысли ей самой стало смешно: разве теперь мало кто носит солдатскую обувь?

— Здравствуйте, доброго вам здоровья! — низко поклонилась Забужиха.

— Спасибо, — вежливо ответила Марьянка, с любопытством глядя на женщину, жившую на хуторе возле Топольни и никогда у них не бывавшую. — Что нам скажете, тетенька?

— Скажу, скажу. Такое скажу, что радоваться будешь. Идем в хату, дочка.

Марьянка вонзила лопату в землю и повела Забужиху в хату. Забужиха поздоровалась с Харитиной, поздравила ее с наступившим днем и села у стола.