Обращение Апостола Муравьёва - Аркадий Маргулис

– А что Петька-то?

– Месяц в школу не ходил – сидеть больно…

Оба захохотали.

– Порадовал, ох, порадовал старика. На себя уповать буду, к бабке не ходи, – и уже в дверях, – а порнуха-то откуда?

– Так Салея-старшего. Петька рассказывал: закроется батя в чулане «плоть усмирять» и никого не пускает. Часа с три. Потом вылазит тихий такой, добрый, умиротворённый, хоть рубль на кино проси.

Они снова расхохотались. Когда вор ушёл, Апостол долго пытался привести себя в благостное расположение духа, чтобы честно поразмышлять над подсказками батюшки, но каждый раз перед глазами вставала одна и та же картина: бородатый мужик пялился на картинку с голой стыдобой, горстью наяривая себе петагр. Наконец, надоело, и Апостол поймал глазами свою тень. Та, ничего не подозревая, праздно околачивалась на стене.

Учитель утверждал, что бой с химерами развивает мыслительный процесс, воображение и прозорливость. Посмотрим, зайдёт ли прогресс в голову. Ашотович специально настроенными световыми лампами заставлял тень размножаться, и приходилось биться со стадом теней. Что же тогда единственный захудалый демон от горемычной камерной лампочки! Марат видел себя со стороны, казалось, он вовсе не вставал со шконки, представляя в точных деталях, со всеми возможными ощущениями, бой с реальным противником, чьего лица рассмотреть не получалось. Виртуальный противник, мощный, хитрый, техничный, превосходящий по мастерству, вызывал к жизни такие удивительные ситуации, каких в обычном бою нет, да и быть не может. Апостол поверил бы в виртуальность сражения, но мешал пот, обильно струившийся по телу.

Глава 8. Ступени. Бойцовские искушения

Вся страна, частями и целиком, напоминала парусное судно, терзаемое свирепым штормом. Безжалостный мезамор – «голос моря», молотил волной наотмашь и разбойничал на палубе. Паруса унесло, колотились лишь обрывки, натужно трещали мачты. Всё труднее давался галс, мощный напор в конце концов разбил киль, и корпус сорвался с руля, подставив борт разорению. Мезамор, беснуясь с запада, накренил, прижал судно к воде. Команда заметалась, каждый спасался, как мог.

Границы страны укрывал от набегов извне и бегства изнутри железный занавес – образно, и всё же неопровержимая явь. Силовые государственные структуры ревностно оберегали народ от «тлетворного» воздействия Запада. Но Западный ветер денно и нощно облизывал жалюзи в поисках малейших неплотностей и, отыскав, с лёту бил в точку, расширяя брешь.

На Киевском Подоле исподволь зачинался новый порядок. Чуялся кожей, нервом и нутром, хотя внешние изменения выглядели едва приметно. Так же громыхали по Константиновской трамваи, на скамейках бульвара к Житнему рынку копошилось покалеченное жизнью бомжеское сословие обоих полов, к субботе чуть оживлялось мельтешение к Щекавицкой синагоге, но удручающе реже поощрялся смехом взращённый на Подольском Привозе анекдот. Уже через одного встречались прожжённые алкоголики, распространяя во встречном зигзаге немыслимые мычание и зловоние. Прохожий с пакетом продуктов старался осторожно просочиться осторонь – тут гляди в оба, вцепится пьянь в съедобное, не вернёшь. Или сумчушку выхватит и побежит, вихляя, под вопли прозевавшей пенсию старушки и под всеобщее золотушное изумление. Народ пил по привычке, без оглядки на обстоятельства. Бутылка пива в руке, в другой кислый окурок – заветная радость. Популярная, считая с малолетства. А дальше, дальше вниз по блудливой лестнице. Всюду – Житний рынок, автостанцию «Подол», прибрежный днепровский Привоз, кабаки, рестораны, стадион, кладбище – опекали горлохваты в кожаных куртках. Стерегли торгующий люд, ревниво отторгая назначенную дань. Побор, впрочем, взымался посильный, и потому бесспорно. Называли мытарей неслыханным дотоле, но быстро прижившимся словом «рэкетиры». Их боялись. Они диктовали свои условия администрации и тесно контачили с ментами. Молодёжь собиралась по интересам, особенно заметным в противоборстве музыкальных субкультур – от звякавших железом металлистов до субтильных меломанов, превозносивших любое направление в музыке. Едва колыхнулся железный занавес, разошёлся так мало, что ещё не различить ни артистов, ни декораций, но можно их себе вообразить, в страну хлынул поток чужой грязи, легко смывая привычные ценности бытия.

Свобода! Она обдала народ пронизывающим селем вседозволенности. Пообсохнув, граждане покрылись наледью психологического иммунитета. Беспредел не поутих – наоборот, разрастался, но выворачивать умы стал скромнее.

Из армии Апостол вернулся задумчивым и немногословным, но не потерянным. Восстановился в депо, Кутовой не потерял к нему расположения и тут же поставил во главе резервного парка, где скопились десятки единиц техники, находившейся в ремонте. Вручая бразды правления Марату, начальник депо прекрасно знал, что основная проблема локомотивного хозяйства не столько физическое, сколько моральное старение техники – жаль, забота об этом вручалась людям, как правило, равнодушным к нуждам железной дороги. Впрочем, такой бедой чревато любое дело.

Апостол с головой погрузился в работу, проводя в депо порой по две смены. Но не сугубое служебное рвение было причиной «самоотверженности». Быт протестовал упрямо, безостановочно. Уходил Марат в армию из приемлемой для жизни квартирки, где первейшим занятием было изобретение способов удовольствия – обоюдного, для себя и жены. Вернулся в крошечную комнатку, где жизненное пространство приходилось делить не только с ошалевшей от материнства женой, но и двумя орущими, смеющимися, плачущими, дерущимися близняшками. Марат вообще воспринял отцовство немного равнодушно, чем удивлял не только окружающих, но и себя. Четыре человека в тринадцати квадратных метрах – слишком даже для знатока Одесских трущоб.

Вечерами, позднее, Апостол выходил подышать свободы, выплёскивая в многострадальный воздух Подола накопившееся, раздражение. По сравнению со службой в «хозвзводе», как следовало называть по условию неразглашения, место его воинской службы, в цивильной жизни Апостола окружали неполноценные, как ему казалось, физически и морально, люди. На фоне их, как ни смешно могло показаться, он ощущал себя мифическим правителем, рождённым карать и миловать. Именно в такой последовательности, сперва карать, затем миловать.

Советская молодёжь, некогда серая и понятная, окрашивалась всеми цветами радуги с дополнительными оттенками. Революционные в прошлом стиляги растворились в лавине поклонников музыкальных стилей, выражавших пристрастия вычурно, насколько изощрялась фантазия, подстёгнутая набиравшими популярность наркотиками и старинным развлекаловом, алкоголем. Старшее поколение, умерив веру в светлые идеалы, насыщало нищий пессимизм и социальную апатию той же наживкой. Младшее, взрастая, искало место под солнцем у этой же кормушки…

В цивилизованных странах юные поколения часто старались проложить легитимные пути к успеху, в Советском Союзе подобная практика применялась скромнее. Кучкующиеся компании, пиво, гитара, драки. Повсеместно почитаемый набор с криминальной романтикой подворотен. Апостол, легко собрав вокруг себя районных забияк, стал одним из несчастий Подола. Добивался главенства над подобными стаями. Выяснение отношений становилось принципиальным, и не происходило стычки, где Апостол не вышел бы победителем. Противник ретировался с разбитыми губами, заплывшими в щёлку глазами, в крови, в кровоподтёках – самому Апостолу эти атрибуты доставались гораздо реже. Уличные драки стали для него чем-то сродни права на продажу индульгенции счастливчикам, способным к настоящей «ставке». Под ней Апостол понимал всё то, чем готов жертвовать соискатель ради победы, и как далеко в этом зайти. Драки, возведённые в культ, никогда не начинались запросто. Марату претило начинать бой с петушиного наскока «А ты кто такой?!». Он всегда отыскивал иной повод: авторитет, задетое честолюбие, реже личная неприязнь, утверждение социального статуса, вовсе изредка из-за женщины. Тщательно покопавшись в душе Апостола, можно было нащупать истинную цель конфликтов, но некому. Члены команды боготворили вожака, им не до его философских изысканий к мотивации лидерства над остальными. Выбранная Маратом цель сражений достоверно подтверждалась ощущением победы. Победил – добился главенства, проиграл – нет.

Иные видели причину непобедимости Апостола в природной силе, и павлиньей, на зрителя, смелости, но они ошибались. Отсутствие настоящего приоритета в жизни заставляли парня снова и снова делать высший взнос в очередную схватку, уподобляясь безрассудному бретёру. Если малозначимая ставка отождествлялась с едва приметным синяком, то Марат не разменивался на мелочь, и всегда жертвовал высшую по значимости – собственную жизнь. Противник чувствовал это, и проигрывал до поединка. Ни знание боевых искусств, ни нож в кармане, ни наличие крутых связей не могли спасти человека, отвергшего, как считал Апостол, высший вклад – готовность рисковать жизнью. Во все времена именно такая решимость отличала воина от кроткого попутчика с оружием в руках.