Обращение Апостола Муравьёва - Аркадий Маргулис

– Значит, меня воспитывать собираешься, отче?

– Спасать. Но сейчас оставим препирательства, сперва покончим с изначальным грехом. Ведь надо читать просто, не мудрствуя лукаво. Даже если не брать в расчёт забытую орфографию библейского языка и неточный перевод, о чём ты, наверное, не осведомлён, остаётся непосредственное толкование и здравый смысл. Сказано, что Бог создал человека по образу своему, значит так и оно есть. Библия не просит задумываться, каким образом Он сотворил это. Позволь-ка книгу.

Апостол молча подал. Отец Серафим процитировал:

– «…Мужчиной и женщиной сотворил их». Невероятно просто, лежит на поверхности. Господь Бог сотворил человека по образу и подобию своему, заключив в одном теле мужскую и женскую сущности. Значит – что?

Апостол приподнял брови, с трудом сдерживая смех.

– Да-да, именно в одном теле, но погоди богохульствовать, лучше ответь на простой вопрос. Кем является Бог для верующего человека?

– В смысле?

– Ну, кто Он – Бог? Где заканчивается Его сила? Чем ограничено Его могущество? Что Он может, чего нет? Над чем властен, над чем бессилен?

Апостол ответил мгновенно, не задумываясь. Если преподобный хотел поставить его в тупик этим вопросом, то промахнулся.

– Для верующего Бог не имеет границ.

– Верно! – похвалил отец Серафим. – Итак, Марат Игоревич, вы согласны, что Бог всемогущ?

– Именно это я сейчас и сказал.

– То есть, всё, что Он сотворил, совершенно?

– Естественно, по букве.

– Думаю, завтра, при нашей следующей встрече, вы сможете без труда засвидетельствовать первородный грех.

– Если до следующей свиданки не приму мусульманство, наш Хан говорит быстрее. Что это ты, батюшка, со мной мексиканские сериалы разыгрываешь?

– Марат Игоревич, мы всегда ценим то, для чего пришлось попотеть. Ведь и в вашей среде не всё просто. Чтобы стать вором в законе, приходится, и-эх, как постараться. Но, даже достигнув нужного уровня, не все соглашаются на корону. Говорят, не готов бродяга, слаб душой и телом. Вор ведь как себя называет – терпигорец…

Апостол, сжав тяжёлые кулаки, в упор смотрел в смиренные батюшкины очи в надежде учуять насмешку. Тогда он законно размажет проныру по стене, а имей гвозди, пришпилит к стене наподобие восхваляемого им распятия. Но святоша нешуточно знал, о чём говорил.

– То есть, – добавил серьёзно отец Серафим, игнорируя заметное лютование Марата, – терпеть горюшко в неволе, не щадя себя, но за других арестантов. Тебе такой уклад никого не напоминает? Примерно так страдали великомученики во Христе, жертвуя себя за православный люд, притесняемый врагами церкви.

Когда священник ушёл, Апостол долго размышлял над его словами. Вместо того, чтобы развенчивать воровскую идеологию и порядки преступного мира, тот словно измерял ими мир религии. Хан же напротив, старался развести чуждые миры мостами, навеки закрепив их на противоположных берегах. Стоит ли блуждать? Надо спросить у положенца напрямую. Мысль оказалась вещей, словно сон с четверга на пятницу.

Хан выглядел радостным. Морщины его монгольского лица не казались бездонными.

– Хозяин с кумом чуть руки не стали мне целовать. Лукавые никчемники, и власть их непутёвая. Кормят народ баландой, посылки зажимают. Кому мы, босяки, нужны. На воле мы и сами были кормильцами. Посылки единицам, сидят тысячи. Сегодня спонсорскую подмогу на зону завезли. Хомутов не дурак, знает: чтобы полковником стать и до пенсии дожить, на кичмане такой вор, как Хан, пуще воздуха нужен. В казённом доме никого не режут без дела, не насилуют. Порядок, красота и грево что ни месяц!

Хан шумно потёр ладони, сразу сделавшись похожим на суетливую муху, отрывшую кучку дерьма.

– Пацаны ставки ставят, – неожиданно прекратив улыбаться, совершенно не к месту сказал положенец.

Сегодня он подошёл без чифиря, но всё сидел в неизменной позе – на корточках с прикушенной папиросиной в зубах. Старожилы острогов помнили его таким сорок лет назад. Многие старались подражать патриарху, но выдержать изуверское сидение на корточках не удавалось никому – те, кто пытался, после отлёживались от судорог по полдня. «Вот где Арсен Ашотович удивился бы выносливости» – неожиданно для себя подумал Марат.

– Сам знаешь, Апостол, слухи здесь ползут шибче правительственной связи. На воле под тебя большие деньжищи отвесили, даже произносить вслух неприлично. Так что думай крепко, браток. Думай, как надо. Я же, ради правды эксперимента, давить не стану. Помочь – помогу. Но решать-то тебе самому придётся. Скажи мне лучше, братан, что может заставить бродяг на киче читать Библию? Если со скуки, с кондачка – пусть. Или со смыслом, на коленях?

– Кто как, Хан, по-разному, – осторожно ответил Апостол.

– Лады, припустим по вере, тогда к какому исповеданию ближе? Что, думаешь, Хан только на кармане вырос? Я на воле многими вещами интересовался. Вор, если хочет авторитет иметь, должен делать так, чтобы босяки тянулись к нему. Должен стать братве мозгом. Сам всё знать и думку обо всём иметь. Ты по совести божественную книгу читаешь – как православный, протестант, баптист, или католик?

Апостол предпочёл промолчать, лишь плечами пожал. И, хотя он недолюбливал навязанную откровенность, обычно находил, что ответить. Отец Серафим исповедовал православие, но упора на том не делал.

– Сейчас, – Хан истолковал молчание по-своему, – стали возводить тюремные церкви. Патлатые – ты, Апостол, не первый – ходят по мужикам и лечат им мозги. Хозяину – что, марафет один. Когда арестанта пробивает на религию, он, сука, тихий становится, послушный. Перемкнутый мужик властям опасности не сулит, да и хлопот с ним меньше. Ты, Апостол, меня слушай: православие что тюрьма. Мужик на зоне, как две капли водки, подобен прихожанину в храме. Там, в перекрашенной каталажке, то законом, то кулаком, то пулей вбивают в простаков покорность. Тебе решать, как быть, оставаться человеком или становиться тряпкой. Патлатые без зазрения совести ковыряются нечистыми лапами в душе и на сердце. Я вырос на Соловецких островах. Пацаном помню, в жуть невесёлых мамашек в платочках, в юбках тёмных до земли, вели за руки смурных девочек в такой же одёге. Помню… – Хан прикурил от бычка очередную папиросу. – Эх, чифиря не хватает! О чём это я?

– О грустных девках…

– Да-да-да, помню одну такую…. И за щёчку взяла, и рукой потешила, а по-человечьи ни-ни. Видите, нельзя ей невенчаной. Срам можно, а по-человечески нельзя. Вот она религия, как Марат неожиданно для себя рассмеялся. Не над рассказом Хана, а воспоминанию из далёкой юности.

– Чего скалишься?

– Вспомнил хохму одну, ещё когда в техникуме учился. В группе хмырь был, наподобие твоих печальниц. Молчал вечно, а на переменах молился. Не пил, не курил. Сперва подковыривали его, издевались по-всякому, даже били, а потом обрыдло. Но нас он не боялся, скулил от боли, но не боялся. Таких мучить неинтересно. Встанет, юшку красную рукавом оботрёт, и ну, молиться. Из староверов! Стоим, короче, с пацанами, курим, вдруг Петька Салей подруливает. Хмыря так звали, Петькой. Говорит: «Мужики, предки сегодня до вечера за город умотали, айда ко мне видик смотреть». У нас челюсти поотвисали. Во-первых, видики тогда только у членов горкома водились, а во-вторых, чтобы святоша наши грязные души в пресветлый храм своего дома… Нонсенс! И тут Петька краснеет, но твёрдо заявляет: «С девочками». Пришли, отчего же нет, пацаны, девки, все. Расселись. Кто на кушетке, кто на стульях, кто на полу. Девчонок себе на колени пристроили. Лепота! Петька глянул на вольности, глазки закатил и давай молиться. Мы ох…ли, – Апостол опасливо глянул на Хана, тот мата не поощрял ни под каким соусом, но смолчал. То ли интересно стало, то ли внимания не обратил, или вспомнит ещё при случае, – Я встал, хотел чудику по кумполу вставить, но он к видику и «На старт!». Сюжет по видаку стоял резкий – на Америку издаля ядерную бомбу шурнули. Хан, словами не описать, чё на ленте пошло. Перетрахались там мужики с мужиками, бабы с бабами, потом поменялись, затем ещё веселее. Мы ох…ли заново, конкретней. Девки визжат, но смотрят, с колен не лезут. Петька, святоша, лыбится, словно на экране ангелы над маками летают. Приволок трёхлитровую бутыль самогона. С литр налил в кастрюлю, по движениям видно, что процедура привычная, в бутыль воды добавил. Типа, чтобы предки не заметили. Ну, что, дальше напились, перетрахались. Петька девственность свою потерял, то ли с Маринкой, то ли со Светкой, то ли с обеими вместе. Тем временем темнеть стало. Петька хмырь в себя пришёл, затушевался. Девчонки помогли убраться, особенно Маринка, понравился ей святоша. Мы сидим, отходим, тащимся, как бабы шуруют. Хата заблестела, Петька успокоился, подошёл к видику, кассету достать. На кнопку жмёт… и ничего. Снова жмёт – хрен, бобик сдох. Кассету перекосило внутри, застряла намертво. У всех истерика, хохочем, как под шмалью. Один Петюнчик рыдает. Оказалось, отец его, батюшка старообрядческий, поехал по деревням собирать паству на просмотр святых Иерусалимских мест. Как раз по этому видику. Девчонок как ветром сдуло. Пацанам тоже не по себе, но валить как-то стрёмно, стали всей кодлой «Электроника» пытать. Он, как Павлик Морозов, не сдаётся. Я с Петькой в кладовку инструмент искать и сразу в топор взглядом упёрся. На видном месте висел. Раньше таких не видел, даже в кино. На лезвии лики Солнца и Грома прорезаны. Топор звали «Чекан Громовержца», так объяснил Петька, – с древности ему приписывалась чудесная сила. Топором били по лавке, где мертвеца положили: дескать, будет смерть «подсечена» и выперта. Топор крест-накрест перебрасывали через скотину, чтобы не болела и много плодилась. Топором чертили над болезным солнечный крест, призывая на помощь братьёв божков. Ещё папаша Салей, Петька хвалился, увлекался древнерусским ратоборческим искусством. Каждый день в гостиной часами чекан вокруг себя накручивал, пройти опасно. Какой пьяный я ни был, а как представил, бородатый старовер с топором в руках шинкует нас в капусту… В общем не знаю, что на меня нашло, только схватил я этот «инструмент», метнулся обратно в гостиную, да раздолбал видик в щепу. На пол сбросил – и руки в ноги.