Прощай, Атлантида - Владимир Шибаев

– Хм, – хмыкнула Элоиза. – Ну, давай картошку, геометрий, чистить буду.

В это мгновение дверь распахнулась и на пороге оказалась женщина средних лет, не полная, далеко не болезненного вида, но с пустым, бледным лицом.

– Ай-я-яй, – произнесла она глубоким голосом. – Юлий. Кто это здесь?

– Это просто, – пролепетал сын. – товарищ одна…Элоиза…по партии.

Женщина с минуту оглядела девушку:

– Просто. Как пряник. Просто. Как стон. Вижу, вернулся радужный сон.

– Я сейчас уйду, – всполошилась девушка. – Я даже не Элоиза. Я просто Лиза. Щас уйду.

– Зачем? – вопросила женщина.

– Мама, она меня провожала. Случайно.

– Зачем уйду? – повторила женщина.

Она подошла к Элоизе, взяла за руку и заглянула девушке в глаза. Элоиза страшно покраснела, так что ее бледная сухая кожа покрылась прыщиками.

– Христова невеста, – произнесла мать. – Тут тебе и место. Чисть картошку, да кушай, невеста, намеси мне теста. На меня не смотри, я протухший фрукт.

И медленно пошла, и скрылась за дверью.

Еще добрых два часа молодежь плескалась под раковиной, жарила картошку, Июлий носил маме тарелку, бутерброды и чай с повидлом, а когда Элоиза взялась, глядя в темнеющее окно, собираться, сказал:

– Я тоже. Провожу. Хотя бы до партийной Вас явки.

– Сними ка шторы, Июлий, постираю. И не надо этого…Пока…Потому что мама у тебя хорошая. Да и битый небитого не везет.

И, набив пакет шторами, отправилась одна. А Юлий прилип горячим лбом к грязному стеклу и долго глядел наружу, потирая ушибленные плечи.

Отправился после банковского скандала домой и географ. Правда, зашел он еще по дороге в поликлиннику к глазнику и в свою школу, где поговорил с завучем.

– Раз уж вы пока на больничном, Арсений Фомич, то и поправляйтесь. Подменим, незаменимых в дружном коллективе нет, – успокоила его завуч.

В своем классе он застал лишь трех учеников – Тюхтяев и Балабейко клеили и пускали новые модели голубей, что тут же делать перестали при его появлении, спрятав в карманы намазанные клеем руки. А староста Быгина пожаловалась, тыча ладонью в бездельников:

– Вот, Арсений Фомич. На продленке, и той, клеют и пускают. Может их в Академию Жуковского сыновьями роты сдать. Хоть бы вы вернулись, а то смотрите – всю мне школьную форму клеем измазали.

Но географ отделался общими словами, секунду постоял перед открытым окном, вдыхая нервный апрельский воздух, и двинулся восвояси.

Перед подъездом он обернулся и сказал, не узнавая своего диалекта:

– Эй, мужик. Ты что за мной всю дорогу прешься. Делать ничего не научился? Ты кто?

Еще по дороге, блуждая в городе, Арсений отчетливо понял, что за ним приглядывают. Большего хлама натащить в зудящую голову было невозможно, однако реальность вовсе не собиралась коррелировать свои планы с очевидностью – одна и та же кепчонка над кургузой серой, заляпанной грязью замарахой-курткой все время мельтешила то в опасной близости от резавшего поворот трамвая, то ввинчивалась в плотную среду дородных, укрытых кожей и мехом плащей, то нагло терлась о пивные ларьки и винные витрины. Еще смешнее и нелепее было то, что Арсению стало казаться, будто кепченка не одинока, а ерзает в компании с какими-то небольшими юркими созданиями, которые, как шуршащие зверьки хомяки или полевки в высокой сухой траве, мчались среди нелюбезной толпы, расталкивая и качая встречных и получая подзатыльники и тычки. Это было уж слишком.

Правда, стояния у пивных углов дались куртке несладко – шаг преследователя сбился, он все чаще, шарахаясь и топыря руки, попадал под взгляд преследуемого. И вот теперь у своего подъезда, у проходной грязной арки с зазывно висящей наверху одинокой электрической лампой Полозкову удалось лоб в кепку сблизиться со следящим.

– Ты чего? Ты должен быть в дистанции, – нетвердо сообщил Полозкову грязноватый тип голосом ночного хулигана Хорькова, соседа по обезьяннику, и ткнул ему в грудь грязным пальцем, чуть плеснув пустоватой пивной банкой. – Это я за тобой приставлен. Ходи смирно, не бегай кобельком.

– Зачем за мной ходишь? – упрямо поинтересовался Полозков.

– Уплочено, – спокойно и мирно сообщил Хорьков, роясь в кармане и предъявляя какие-то сыпящиеся в лужу медяки. – Я теперь не быдло, а сексот, – гордо повторил он своего начальника.

– Кто-кто? – удивился географ.

– Так Чумачемко, майор звериный, меня закодировал. Ежели под протокол, то я теперь сексуальный отморозок, понял? Гляди, чего на холоде себе обморозил, жидкость сливал. У меня ныне и бабок полная лапа, – и он опять нетвердо вывернул из кармана вместе с огрызками семечек и ошметками окурков мятую кучку десяток и полтинник. – Видал? Я теперь пристроенный к тебе человек-тень, сексот – куда я, туда и ты. Кажный шаг влево-вправо, кажный вдох, а особливо выдох – так Чумачемко велел. Все чтоб про тебя на опись…изустно, так как ты от своих потерялся и в особой истории пропал. А дернешься, это уж я сам догадался, сразу ремнем, али чем подсобным навроде бритвы, тебя и удушу. Иначе мне этап и смирительная баланда. Так что, друх Сеня – ты на меня не серчай, такая гнида-планида.

– Зря ты взялся, – спокойно возразил географ. – А вдруг я тебя за неким углом комплектом тетрадей по темечку грохну. Мне то легче – вон ты, нетверый и шатаешься. И темечко у тебя самое слабое место.

– Это по мне все на опохмел, – отхлебнул Хорьков из банки. – Зря не гуньди, разве станешь мараться? Ты серьезный провиант, а я плешь обоссанная, главный местный хулиган Хорьков. Так что, путем. На сегодня из дома то, что – попрешься еще?

– Нет. Окончательно отдыхаю.

– Лады, – облегченно выдохнул смрадом Хорьков. – А то упаду скоро. Все одно хана, кровью после майора харкать, раз я отдельный самочинный человек, кого все боятся.

Тут две мелкие тени мелькнули у арки, а одна тень призывно крикнула:

– Эй, папаня, домой. Пошли домой, упадешь, – это и по виду и по голосу был знакомый географу мальчуган Кабан.

– Идите дядя домой. А то Кабан все из-за вас не уймется. Даже в школу назавтра удумал пехать – по такой жизни, орет, в школу лучше, – крикнула другая небольшая тень, похожая на испорченную песочницей Краснуху, дочку местной жрицы Эвелины Розенблюм.

– Ну все, лады, – махнул Хорьков без силы рукой и обвалился. – Иди, мужик, скатеркой.

Две тени отделились, выстроились именно в тех двух подростков и повели куда-то заплетающегося Хорькова.

Дома географ включил чайник и тупо уселся у телевизора, в котором какой-то корреспондентик с натянутым на лицо чулком улыбки суетился вокруг губернатора и нежно выспрашивал про дальнейшее процветание порта и портовых складов. Был совсем уже вечер или начальная ночь. Засвистел в голове чайник, запрыгала мельтешня экрана, и Арсений их выключил. Подошел к полке с географией, вынул тетрадь контурных карт и посмотрел на забрызганную кляксой пустыню. Левым, поврежденным глазом он видел ее значительно хуже.