Избранное - Геннадий Пискарев

…Из Костромы в деревню Пилатово, возвращался я через город Буй. Естественно зашел в гости к сестре Валентине, которая жила здесь после как вышла замуж за железнодорожника-зарядчика электробатарей в местном депо Борю Чайкина.

Чайкин слыл гордецом, считал себя неотразимым красавцем и интересным, много чего знающим (в основном анекдотов) рассказчиком. Ужасно хитрый, но с дремучей натурой, попадал он не раз в казусные ситуации. Как-то по бесплатному билету поехал с женой в Ленинград. Дело было летом. Жарким летом. В дороге захотелось пить. Решили «шикануть» – пойти в вагон-ресторан. Взять чего-либо, чтобы утолить жажду. Боря заказал себе кружку пива, жене сказал: пусть выберет себе что-либо сама. Валентина просмотрела список напитков, не глядя на цену. Морс – пила, лимонад – пробовала, а вот вермут – нет. Сказала мужу, чтобы взял ей тоже кружку… вермута. Официантка, обслуживающая милую парочку, немало удивилась, когда увидела, что мужчина пьет пиво, а жена из кружки вермут. Валентина рассказывала потом, что с первых же глотков она почувствовала, что пьет что-то далекое от жаждоутоляющего напитка, да побоялась показать свою неосведомленность и, превозмогая себя, осушила содержимое до дна. Когда предъявили им счет, Боря взбесился: почему – это за кружку вермута насчитала вдесятеро больше, чем за кружку пива. Воспитанный на самогоне, он тоже не знал, что вермут это крепленое вино.

Но в деревне Боря был героем. Браво шагает он полем к теще: фуражка с зеленым околышем, длинная черная шинель с пуговицами в два ряда – фу-ты, ну-ты. Тетка Александра Яблокова, чей дом стоит крайним к полю, бывало, увидев в окно важного Чайкина, выбежит на крыльцо, всплеснет руками: «Боря, Боря – ну ты прямо, как Сталин!». Боря важнеет еще больше.

На сей раз приезд мой в новом качестве (я был одет в шикарный костюм, с галстуком, на ногах красовались туфли, пошитые на заказ, благодаря Петровичу, в Совминовском ателье) Борю не очень, кажется, обрадовал. Чувствовалась ревность, что мне окружающие уделяют больше внимания, чем ему. А тут еще я, когда стали пить самогонку (Чайкин пил ее принципиально чайными стаканами и по многу), подначил зятя, пьющего уже не то пятую, не то шестую порцию «первача»:

– Борис, а ты бадью выпить можешь?

– Я меру знаю, – сурово отреагировал Борис Васильевич, окончательно на меня разобидевшись.

Шутки шутками, а дело приняло весьма серьезный оборот, когда по осени этого года я поступил в МГУ на факультет журналистики. «Это с суконным-то рылом – в калашный ряд?» – недоумевал Борис Васильевич. Ни студенческий билет, ни зачетка – аргументом моему поступлению для Чайкина не являлись. «Поддельные», – махал он небрежно рукой.

Да загадочен, странен бывает человек. Пока я, что называется, куролесил, пил с Чайкиным до свинского состояния доходя, он уважал, даже любил меня. Случись бы, скажем, тогда беда, попади я, например, в тюрьму – передачу туда первым, уверен, принес бы Борис Васильевич. А вот стал выползать из тьмы на солнце и разлад. Н-да.

А на факультет журналистики МГУ, в сторону которого ранее и смотреть-то опасался, но к которому несла меня, видно, космическая сила судьбы, я поступил без труда. Сыграли, конечно, роль публикации в обнинской газете, рекомендация от писательского союза и моя окрепшая уверенность в себе. К тому времени имел я и дипломы, полученные на всевозможных смотрах-конкурсах, да и немалое признание в том же Обнинске. Как выступающей в сельском клубе героиней фильма «Приходите завтра», мною восхищались. Ну еще бы: выходит на сцену дома культуры складненький паренек с черными бровями и русыми волосами, как Печорин, и начинает вещать:

Клубком гремящим рвется время.Событий бесконечный рой.Ах, попади ногой во стремя –И ты не жертва, ты герой.Увы, мне суждено срываться,Быть впереди или в хвосте.А распахнув объятья «братцам»,Оказываться на кресте.Не побороть сиянью света.Но кто-то песнями воспетыйПрекрасно будет процветать.Зачем же я рожден поэтомЧтоб так бесславно умирать?

Черт те знает что, а вроде бы недурственно.

Об учебе в МГУ, его преподавателях, аудиториях, залах можно говорить бесконечно. Университет поражал на каждом шагу. Лекции, читаемые виднейшими учеными страны, кружили голову. У нас, студентов журфака, принимал зачеты и экзамены по разделу английской литературы и культуры сам Аникст – переводчик, комментатор Шекспира. По теории и практике журналистики вели семинар видные журналисты того времени, бывал главный редактор «Правды». О каких вещах, до селе для нас закрытыми семью печатями, рассказывали они. Я шалел просто, когда на занятиях по истории древнерусской литературы – преподавательница Татаринова, сестра драматурга Корнейчука, читала нам молитвы, библейские тексты, нагорную проповедь Христа (а ведь это было в период самого осатанелого хрущевского атеизма). То-то старушки моей деревни, когда я приехал на каникулы и стал в присутствии их употреблять евангельские изречения, как-то: «Да блаженны верующие, ибо они Господа Бога узрят», – смотрели на меня, как на приходского батюшку и истово крестились.

…Борис Стрельников, собственный корреспондент органа ЦК КПСС «Правды», вспоминает, как делал он материал из Вашингтона о наших солдатах-дальневосточниках Зиганшине, Крючкове, Федотове, Поплавском, что сорок суток крутились в Тихом океане на барже без запаса воды и пищи, пока их не подобрал случайно американский авианосец «Корсар». Америка потрясена новым великим проявлением русской души, в газетах появляются аршинные заголовки о мужестве и выносливости ребят: «На завтрак – гармошка, на обед – сапоги» В России о героях молчат. Американцы же называют номер части, в котором служили ребята! Воинские книжки-то при них. Министерство обороны СССР делает запрос в называемую часть – оттуда ответ: все солдаты на месте. Никто не пропадал. Стрельникову поступает задание из центра выведать любыми путями – не утка ли очередная эта история с русскими мореплавателями поневоле. По дипломатическим каналам сделать это трудно. Солдаты находятся в лазарете на военном корабле, вступать в контакт с представителями подобных ведомств иностранным дипломатам запрещено, ибо подобное действо рассматривается как шпионаж. Журналисты же, люди менее ответственные, могут позволить себе некоторую бесшабашность.

Стрельников обманно связывается с лазаретом «Корсара» по телефону, просит взять трубку кого-либо из лечащихся здесь русских.

– Сержант Зиганшин слушает, – раздается через некоторое время бойкий голос на другом конце провода. Стрельников в смятении: по-русски то и американцы говорить могут. Но начинает поздравлять сержанта с благополучным исходом, придумывает, что в Советском Союзе их всех четверых ждет награда (ребят потом действительно наградили орденами Красной Звезды), но Зиганшин его прерывает:

– Да что там награда, товарищ корреспондент. Баржу, на которой мы плавали, американцы в море оставили.

– Черт с ней, подумаешь, какое-то корыто.

– Как же так, – слышится голос бойца. – Ведь все-таки это социалистическая собственность.

– Вот тут мои сомнения разом рассеялись, – рассказывал нам Стрельников. – Как услышал про социалистическую собственность, понял: с русским человеком говорю. Американцу до этого не додуматься. – «А почему из нашей-то части ответили, что все солдаты на месте?» – спрашиваем мы. «Видите ли, там ожидались боевые учения, в результате которых случается гибель некоторого количества военнослужащих. Ответственность при этом командиры несут минимальную. Вот и этих парней хотели списать под будущие учения. А они, как на грех, все откладывались и откладывались».

Да, бывало в стране Советов и такое. А впросак попадали люди и повыше командиров дальневосточной воинской части. Тот же редактор «Правды» разрешил своему корреспонденту в США дать интервью о главной газете коммунистов СССР в «желтую прессу», заведомо антисоветскую. Ничего, пусть их читатели, хоть и враждебно настроенные к нам, но узнают, о чем мы пишем, как пишем, сколько корреспондентов у нас работают, неся правду миру. «Только ты проверь текст перед публикацией интервью, – напутствовал редактор своего подчиненного, – то ведь перепутают «не нарочно» что-либо».

Собкор интервью дал, рассказал, что в газете работают 400 корреспондентов, что пишут они о том-то и том-то. Перед выходом «желтой газеты» в свет он попросил показать ему гранки собственного интервью. Прочел – все напечатано точь в точь, как он говорил. Наутро «желтый листок» – в продаже. Идет нарасхват. Текст нисколько не изменен, но заголовок (о нем уговора не было) американские журналисты поставили свой. И был он такой: «Как 400 лучших журналистов Советского Союза делают самую скучную в мире газету». После такого заголовка любой идейно верный текст шел насмарку.