Масть пиковая - Рауль Мир-Хайдаров

Конечно, жалоб на Акмаля-ака хватало, и в них материа­лов для следствия предостаточно. Находился в бегах и бывший бухгалтер хозяйства, не поладивший с самодуром, он, видимо, писал во все инстанции о крупных финансовых махинациях аксайского хана, только большинство этих жалоб прежде воз­вращалось в Ташкент, в ЦК с визой разобраться на месте. Че­рез день они попадали в руки того, на кого жаловались, и тот разбирался, не откладывая просьбу в долгий ящик. Теперь письма из столицы с наивными от бессилия адресами, напо­добие: «Москва, Мавзолей, Ленину», ибо нигде и никто не хо­тел выслушать беду дехкан, попадали в руки следствия. Но Се­натор предполагал, что основным свидетелем деяний аксай­ского хана теперь становился раскаявшийся Анвар Абидович, этот мог рассказать многое о своем сопернике, который неког­да ударил его камчой, уводя породистого ахалтекинца Абрека из конюшен колхоза «Москва». Теперь, откровенно говоря, жалел, что предупредил КГБ о возможном покушении на жизнь бывшего заркентского секретаря обкома, по прозвищу хлопко­вый Наполеон.

Почему же человек из ЦК так переживал, что следствие вплотную заинтересовалось делами и личностью Акмаля Ари­пова? Он что ему – брат, сват, помог когда, в своем нынешнем положении он вряд ли был нужен Акрамходжаеву. Вроде все верно, но только не для тех, кто знал истинную силу аксайско­го хана. Мудрый человек был Рашидов, что и говорить, и си­лой несметной располагал, хоть явной, хоть тайной, но и тот начинал день с телефонного разговора с Аксаем и ни одну серьезную должность не утверждал, не посоветовавшись с дру­гом Акмалем, и с недругами сводил счеты силами людей на­родного депутата Арипова. Хотя, казалось, для борьбы с врага­ми у него МВД под рукой, министром там сидел свой человек, собрат по перу, поэт Паллаев, но в иных, особо деликатных случаях, он все же больше доверял разбойнику из горного кишлака, чем коллеге из Союза писателей.

Акмаль-ака был настолько богат, что однажды вполне серьезно сказал хлопковому Наполеону: «Я Крез, а ты нищий». Это Анвар Абидович-то нищий! Десять пудов золота враз от­дал добровольно государству и шесть миллионов наличными, с учетом того, что Шубарин предупредил его за две недели до ареста.

Но главное богатство Креза из Аксая составляли все-таки не деньги, и не золото, и не целый табун чистокровных скаку­нов. Он имел настоящее, профессиональное сыскное бюро, ку­да люди приходили ежедневно из года в год как на службу. Рас­полагал он огромным досье практически на всех должностных лиц Узбекистана, велись и отдельные папки на людей из Мос­квы, посещающих республику. Правовые органы много, на­верное, отдали бы, чтобы заполучить такой бесценный архив, хранящийся в специальных железобетонных катакомбах Ак­сая. Может, обладая невероятным компроматом на все случаи жизни, он когда-то сблизился и с Шарафом Рашидовичем? Отсюда, из Аксая, из его подвалов, шли подметные письма на неугодных людей, отсюда запугивали, шантажировали, прово­цировали, дискредитировали, и для всего этого он располагал штатом людей, служивших ему верой и правдой. Вот почему спешили в кишлак, затерянный в горах, окольцованный не од­ной сетью охраняемых шлагбаумов, на поклон министры бу­дущие и опальные. Только заручившись поддержкой аксайско­го хана, получив от него посвящение в сан, можно было счи­тать себя полномочным министром. И вокруг такого человека сжималось кольцо, и в один день могли исчезнуть в государст­венной казне сотни миллионов рублей и пропасть в недрах КГБ бесценные архивы, все шло к этому, в исходе судьбы ак­сайского хана Сенатор иллюзий не питал. Потому что видел и знал, что от него все отвернулись, каждый спасался в одиноч­ку, да и он сам не чувствовал время, жил прежней гордыней, уповал на власть денег и наемных нукеров, которые могли за­пугать кого угодно, все ждал – если не завтра, то послезавтра в стране изменится ситуация.

Может быть, и изменится ситуация, но к тому времени архив и денежки уплывут в Ташкент на одну и ту же улицу, ибо КГБ и Центральный банк республики находятся на Ленин­градской, какой толк, если потом Акмаля-ака, как пострадав­шего от разгула демократии, и освободят и назначат персо­нальную пенсию за заслуги перед партией и народом. Без де­нег, без тайных досье, без наемных нукеров какой же он хан? И кому он нужен, он даже себе вряд ли будет интересен, зная его прошлые замашки и амбиции. Но пока Сенатор видел, что си­туация могла измениться только в отношении самого аксай­ского хана, не приходило ни одного крупного закрытого совещания, где не заходил бы разговор о нем. Уже готовились до­кументы в Верховный Совет СССР о лишении Акмаля Арипова депутатской неприкосновенности и множества высочайших наград страны, включая и две Гертруды, как шаловливо назы­вал хлопковый Наполеон золотые звезды Героев Социалисти­ческого Труда.

О том, что Акмаля Арипова оставили один на один с Про­куратурой, он догадывался еще и потому, что никто не интере­совался его делами, как случалось постоянно но поводу судьбы того или иного человека. Иногда его даже открыто просили по­содействовать кое-кому, а чаще всего намекали на это, пыта­лись выведать какие-нибудь следственные секреты, а тут ника­кого интереса. Смущало и то, что сам Первый, некогда спас­ший его при Брежневе, на совещаниях очень резко отзывался о нем. Что это могло значить? Тактика? Маневр? Или что-то изменилось между ними? Или Первый откровенно сдавал сво­его старого друга, чтобы выжить самому? Вопросов хватало, а ответов не было. Если это уловка, маневр, тот мог в личных бе­седах, что вели они по долгу службы один на один, намекнуть, что следует выручить уважаемого человека из Аксая, он даже провоцировал Первого пару раз, но тот нейтралитет держал четко, словно не замечал намеков, и Сенатор понял, что хана Акмаля решили уступить Фемиде без боя.

И тут пришла неожиданная мысль – рискнуть, как некогда с ограблением Прокуратуры республики. Если уж он так поднялся от содержимого небольшого дипломата Амирхана Даутовича Азларханова, к каким людям нашел ходы, и какие двери сейчас открывал ногой, и с кем уже успел поквитаться, то завладей архивом и многочисленными досье аксайского ха­на!.. От таких перспектив кружилась голова, как в лихом танце начинало стучать сердце, хотелось петь, плясать, кричать, кри­чать на весь Белый дом: «Ну, теперь вы все у меня в руках!»

А к архиву заполучить бы и людей, много лет занимав­шихся слежкой и сбором компромата, всех этих изощренных фотографов с их фоторужьями и приборами ночного видения, каллиграфистов, иные доносы писались от конкретного лица, профессиональных шантажистов и шантажисток, поднаторев­ших в судебных заседаниях. Говорят, у Акмаля-ака имелся специалист высокого класса по любой пакости, он располагал кадрами широкого профиля, но не чурался и мастеров узкой специализации: был у него, к примеру, человек, читавший по губам, и табиб, готовивший яды.

А деньги? Какой суммой располагал аксайский Крез? Тут мнения расходились, одни называли сумму, приближающую­ся к миллиарду, другие настаивали на пятистах миллионах. Что ж, даже если и полмиллиарда, на которых сходилось боль­шинство, поделить пополам, то и оставшаяся часть вполне впечатляла. Так ведь это речь только о наличных. Как и любой восточный человек, аксайский хан любил золото, если «ни­щий» Анвар Абидович сдал в казну чуть больше десяти пудов, а точнее, сто шестьдесят восемь килограммов, так сколько ус­пел накопить более предприимчивый, с коммерческой жилкой директор агропромышленного объединения?

Попутно мучил его и такой непростой вопрос. Казалось бы, зачем ему деньги, он и тем средствам, что имел, не нахо­дил применения, да и архив вроде ни к чему, одни хлопоты да опасность. Он и так теперь, особенно став доктором наук и опубликовав серию статей по правовым вопросам, стал замет­ной фигурой в республике, и в Белом доме ныне не последний человек, благоволил к нему Тулкун Назарович, да и Шубарин находился под рукой, никогда не откажет в помощи, они сей­час вроде с полуслова понимают друг друга.

Так зачем же, по-цыгански говоря, валету пиковому на­прасные хлопоты? 3ачем ариповские миллионы, пуды золота, архивы и грязных дел мастера в придачу? Конкретно – зачем и почему, с высоты своей научной степени он не мог ответить. Не знал. Знал, что сегодня, может, и не надо, но завтра вполне могло сгодиться все, включая шантажистов и шантажисток, поднаторевших в судах. Скорее всего в Сенаторе опять взыгра­ли авантюрные начала, а жажда власти стала еще более неуто­ленной, когда он оказался у ее родника. Теперь в нем проснул­ся еще и политик, а в политике, как он считал, все сгодится, все средства хороши. Сенатор по-своему расценил путь любого политика, он, по его разумению, заключался в том, что поли­тик всегда хочет быть первым, лидером, почти как спортсмен, поэтому вечные расколы, фракции, новые партии, каждому из них неймется постоять на пьедестале. Сегодня он тайно изучал Троцкого и понимал его, опять же по-своему. Тому, на его взгляд, наплевать и на коммунизм, и на социализм, и на лю­бую другую идеологию, в том числе и на страну, в которой он занимался политикой и жаждал перекроить, перестроить ее. Ему было важно всегда слыть первым, лидером, поэтому он не сходился во взглядах ни с Лениным, ни со Сталиными не по идеологическим мотивам, а прежде всего по существу своей натуры, сути. Он ни с кем бы и не сошелся ни в чем, тому под­тверждение – троцкизм как собственное явление, жаль, что объектом его экспериментов, тщеславия стала Россия, кото­рую он мало знал и, откровенно говоря, не любил и столько палок наставил в колеса ее истории.