Невидимый (Invisible) - Пол Остер

Он не может ничего сказать ей о своих чувствах к Гвин, что в тот момент, когда соединились их губы, он внезапно вспомнил последний поцелуй с сестрой, и, продолжая целовать Марго сейчас, у него лишь одна мысль в голове — он уже никогда не будет с сестрой.

Я не знаю, что со мной, говорит он. Мне грустно, отчего-то очень грустно.

Может быть, я пойду, говорит Марго, слегка касаясь его спины. Секс не должен быть обязательным, в конце концов. Мы попробуем в другой раз.

Нет, не уходи. Я не хочу, чтобы ты ушла. Подожди, я сейчас, обещаю.

Марго не спешит с уходом и постепенно он выходит из своей меланхолической тины, не до конца, может быть, но вполне достаточно, чтобы ощутить мужское начало, когда она стягивает свое платье, и он обнимает ее тело, достаточно, чтобы заняться любовью с ней, чтобы войти в нее и во второй раз; и в паузе они пьют красное вино прямо из горлышка бутылки, принесенной им ранее днем. Марго продолжает раздразнивать его рассказами об ее приключениях с другими женщинами, об ее страсти касаться и целовать большие груди (ее слишком малы), целовать и играть с женскими гениталиями, проникать языком в женские промежности; и, пока Уокеру трудно разобраться, если ее истории правдивы или лишь придуманы для его члена, он просто наслаждается ее рассказом, как раннее наслаждался постельной болтовней с Гвин в квартире на Уэст 107-ой Стрит. Он раздумывает над мыслью, что, может, слова не обязательны для секса, может, болтовня по сути лишь форма касания, и, может, образы, танцующие в наших головах, совсем не так уж и важны, чем тело в объятиях. Марго говорит ему, секс в ее жизни — единственное, ради чего стоит жить, что если бы она не могла им заниматься, то, скорее всего, покончила бы с собой от скуки и однообразия жизни. Уокер не отвечает ей, но, после второго соития, он понимает, что полностью согласен с ней. У него страсть к сексу. Даже в самые черные дни отчаяния он готов заниматься сексом. Секс — повелитель и искупитель, единственное спасение на свете.

Они так и не добираются до ресторана. После бутылки вина они засыпают и забывают об ужине. Рано утром, перед рассветом, Уокер открывает глаза и обнаруживает, что он один в своей постели. Кусочек бумаги лежит на подушке рядом с ним, записка от Марго: Извини. Кровать слишком неудобная. Позвони мне на следующей неделе.

Он спрашивает себя, найдет ли мужество для звонка. Потом, точнее, он спрашивает себя, найдет ли мужество, чтобы не позвонить, удержаться от желания снова увидеть ее.

Два дня спустя он сидит в уличном кафе на Saint-André des Arts, попивая пиво из бокала и делая записи в небольшой тетради. Шесть часов вечера, конец еще одного рабочего дня, и сейчас, когда Уокер начал чувствовать ритм Парижа, он знает, что это время — самое энергичное, время перехода с работы домой, улицы забиты мужчинами и женщинами, спешащими к своим семьям, к друзьям, к своим одиноким жизням; и ему нравится быть на улице с ними, окруженный огромным выдохом, заполнившим весь воздух вокруг. Он только что написал короткое письмо родителям и длинное письмо Гвин, а сейчас он пытается написать что-нибудь разумное о работах обожаемого им Джорджа Оппена, современного американского поэта. Он переписывает строки из последней книги Оппена:

Невозможно сомневаться в мире: он виден намИ потому что он навеки

Он непостижим, и верю я, что этот факт смертелен.

Он собирается выложить какие-то соображения по поводу строк, но в это время тень ложится на страницу тетради. Он смотрит вверх, и там, прямо перед ним, стоит Рудольф Борн. Прежде, чем Уокер решает что-нибудь предпринять, будущий муж Хелен Жуэ садится на пустой стул рядом с ним. Пульс Уокера учащается. Он начинает безмолвно задыхаться. Это не должно было так случиться, говорит он себе. Если бы они случайно встретились, Рудольф, он должен был быть тот, кто заметит Борна, не наоборот. Он должен был идти в толпе, отвести глаза и скрыться незамеченным. Так он всегда видел себя, а сейчас он здесь, открытый, беззащитный, просиживающий свой глупый дурацкий зад, без никакой возможности притвориться, что Борна нет рядом, пойманный в ловушку.

Белого костюма нет, на его месте — желтоватого цвета пиджак и шелковый платок на шее зелено-голубой палитры в тон светло-голубой рубашке — как всегда, видавший виды дэнди, думает Уокер, все с той же ироничной ухмылкой.

Ну-ну, говорит Борн, фальшиво шутя, растягивая слова, чтобы усилить еще больше фальшь в его интонации. Какая встреча, Уокер. Какой сюрприз.

Уокер знает, что он должен начать говорить, но, как раз в это время, у него нет ничего сказать.

Я надеялся, что встречусь с Вами, продолжает Борн. Париж — маленький город, и это должно было случиться рано или поздно.

Кто сказал Вам, что я здесь? говорит наконец Уокер. Марго?

Марго? Я не говорил с Марго несколько месяцев. Я даже и не знал, что она здесь.

Кто же это был тогда?

Вы забыли, что я преподавал в Колумбийском университете. У меня там есть связи, и глава вашей Программы, так получается, — мой друг. Я ужинал с ним, и он рассказал мне о Вас. Он сказал, что Вы обитаете в какой-то блошиной дыре на rue Mazarine. А почему Вы не живете в общежитии? Комнаты, возможно, не такие большие, но, по крайней мере, там нет насекомых.

У Уокера нет никакого желания продолжать обсуждение его жизнеустройства с Борном, никакого интереса тратить время на разговор. Игнорируя вопрос, он говорит: Я не забыл. Я все еще помню.

Помню что?

Что Вы сделали с тем подростком.

Я ничего с ним не сделал.

Пожалуйста…

Один удар и все. Вы же были там. Вы видели, что случилось. Он собирался выстрелить. Если бы я не атаковал его первым, мы оба были бы мертвы.

Но пистолет был незаряжен.

Мы же этого не знали, да? Он сказал, что он выстрелит, а когда кто-то нацеливает на меня пистолет и говорит, выстрелю, я ему верю.

А парк? Двенадцать ран. Зачем Вы это сделали?

Я ничего не делал. Я знаю, Вы мне не верите, но у меня нет ничего общего с этим. Да, я отнес его в парк после того, как Вы убежали, но, когда я принес его туда, он был уже мертв. Зачем бы я стал бить ножом мертвеца? Все, что я хотел тогда — убраться оттуда чем скорее, тем лучше.

И кто же сделал это?

Ни малейшего понятия. Какой-то больной. Ночной гоблин. Нью Йорк — зловещее место, в конце концов. Мог быть кто угодно.

Я пошел в полицию. Несмотря на Ваше ненавязчивое предупреждение.

Я знал, что Вы пойдете. Потому и уехал так быстро.

Если Вы были невиновны, почему же Вы не остались на суд?

Зачем? Они оправдали бы меня в конце концов, а я не мог позволить себе потратить столько времени на защиту самого себя. Он должен был умереть. Он умер. Только и всего.

Никаких сожалений.

Никаких сожалений. Абсолютно никаких. Я даже не виню Вас ни в чем. Вы сделали то, что считали правильным. Ошибочно, конечно, но это уже Ваша проблема, не моя. Я спас Вам жизнь, Адам. Запомните это. Если оружие было бы заряжено, Вы бы до сих пор благодарили бы меня за все. Факт, что пистолет был незаряжен, ничего не меняет, правда? Пока мы думали, он заряжен, он и был заряжен.

Уокер решает согласиться с его словами, но все еще остается вопрос о парке, вопрос — как и когда тот подросток был убит; и у него нет никаких сомнений, что версия Борна о порядке событий неправдива — только из-за того, что все произошло не так быстро. Один удар ножом в живот может привести к гибели, но к медленной и немгновенной, что означает — Уилльямс был жив, когда Борн попал в парк, и потому дополнительные раны, добившие парня, могли появиться только от Борна. Только так. Почему кто-то другой станет связываться с ударами ножом по мертвому телу? Если Уилльямс все еще был живой, когда Борн ушел из парка, одна лишь вероятность, почему мог быть другой человек — слишком натянуто, но все же — если целью было взять деньги, а полицейские сказали Уокеру тогда весной, что ограбления не было. Кошелек парня был найден в его кармане, в нем — шестнадцать нетронутых долларов, отчего напрочь пропадает мотив денег. Зачем бы я стал бить ножом мертвеца? Потому что он не был мертв, а ты продолжал бить его ножом, пока не убедился в его смерти; и, даже тогда, закончив, ты продолжал бить его, разъяренный гневом, потому что ты был не в себе и наслаждался убийством.

Я не хочу больше об этом говорить, отвечает Уокер, доставая из кармана монеты, чтобы заплатить за пиво. Мне надо идти.

Как угодно, отвечает Борн. Я надеялся, что мы помиримся и вновь станем друзьями. Я даже думаю, что Вам понравилось бы проводить время с дочерью моей будущей жены. Сесиль — умная, образованная восемнадцатилетняя девушка — студентка литературы, прекрасная пианистка, как раз тот человек, кто Вам понравился бы.

Спасибо, нет, говорит Уокер, вставая из-за стола. Мне не нужны свахи. Вы уже один раз сосватали меня, помните?