Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова - Альфред Барков

Относительно взаимоотношений самого Булгакова со «Сталиным советской литературы» следует отметить, что, несмотря на весьма ограниченный объем сохранившихся свидетельств, не вызывает сомнений, что эти отношения вряд ли можно назвать сердечными. Булгаков обращался несколько раз к Горькому с просьбой о ходатайстве в отношении выезда за границу, но ответа не получил. Это явилось причиной того, что, когда умер М. А. Пешков, Булгаков счел неудобным направлять Горькому соболезнование.

В этой связи весьма красноречивым является датированное 11 июля 1934 года письмо Булгакова Вересаеву (по поводу выезда за границу), где содержится упоминание о Горьком:

«А вслед за тем послал другое письмо. Г. Но на это, второе, ответ получить не надеялся. Что-то там такое случилось, вследствие чего всякая связь прервалась. Но догадаться нетрудно: кто-то явился и что-то сказал, вследствие чего там возник барьер. И точно, ответа не получил!»[163]. Та же ситуация, что и с «Крокодилом» Чуковского, причем в том же году. (Прошу обратить внимание на короткое предложение, состоящее всего из одной буквы «Г». Значит, более четкого обозначения не требовалось. Были, были разговоры между ними о Горьком…)

Таким образом, Булгаков имел возможность на личном опыте познать оборотную сторону доброты Горького. Теперь представим, что на этот опыт наслаиваются острые впечатления от рассказов Вересаева, Ахматовой, Мандельштам… И что в это же самое время готовится роман «Мастер и Маргарита»…

Глава XVIII. Горький и Булгаков: два автора одного театра

«Враги» стали волнующим художественно-политическим событием середины 30-х годов.

Раз уж затронули взаимоотношения Булгакова и Горького, то неправильным будет не раскрыть еще один их аспект, и весьма необычный. Взаимоотношений непрямых, хотя и косвенными их тоже вряд ли назовешь… Тем более с позиции Булгакова…

Речь идет об отношениях двух авторов одного театра – Художественного. Точнее сказать, об отношении театра к двум своим авторам.

Для общей характеристики позволю себе привести мнение хотя и не современника этих авторов, но зато работника МХАТ и известного булгаковеда А. М. Смелянского:

«Сезон 1935/36 года Художественный театр начал премьерой „Врагов“. Старая горьковская драма, выбор которой внутри театра мало кто понимал, оказалась на редкость актуальной. „Враги“ стали волнующим художественно-политическим событием середины 30-х годов, еще раз подтвердив непревзойденное чутье Немировича-Данченко к цвету нового времени»[165].

Это мнение специалиста несколько не совпадает с отношением к этому вопросу Булгакова. При оценке содержания дневниковых записей Елены Сергеевны будем иметь в виду высказанное как-то и, безусловно, справедливое суждение М. О. Чудаковой о том, что эти дневники в значительной степени отражают и мнение самого Булгакова.

«4 января 1934 г. В МХАТе началась репетиция „Врагов“. На каком-то спектакле этой пьесы недавно в Малом театре в правительственной ложе была произнесена фраза:

– Хорошо бы эту пьесу поставить в Художественном театре»[166].

Оказывается, вдохновляющим фактором для «непревзойденного чутья к цвету нового времени» явилась фраза из правительственной ложи …

Выдержка из письма Булгакова П. С. Попову от 26 июня 1934 года (по поводу пятисотого спектакля «Дней Турбиных»): «И Немирович прислал поздравление Театру. Повертев его в руках, я убедился, что там нет ни одной буквы, которая бы относилась к автору. Полагаю, что хороший тон требует того, чтобы автора не упоминать. Раньше этого не знал, но я, очевидно, недостаточно светский человек»[167].

Полные горечи слова. Ведь Булгаков не мог не знать о том, что за три месяца до этого, 14 марта, Горькому была направлена поздравительная телеграмма Немировича-Данченко по поводу 800-го представления «На дне»[168]. Это событие настолько соответствовало «цветам времени», что впоследствии было отражено в горьковской «Летописи…». И еще одно яркое событие, датированное «Летописью» 24 апреля того же года: «Готовится к постановке пьеса «Враги». Зато 24 августа в дневнике Елены Сергеевны появляется красноречивая запись: «Станиславский, по его словам, усталый, без планов <…> „Чайку“ не хочет ставить. Хотел бы и „Врагов“ снять, „Но – говорит, – это не удастся, надо ставить“»[169]. Выходит, что у «Ка Эс», как и у всей труппы, тоже не было чутья к «цвету нового времени».

Но и этого мало; навязанный из правительственной ложи спектакль в определенной степени «перешел дорогу» булгаковскому «Мольеру», о чем свидетельствует сам Булгаков в адресованном П. С. Попову письме от 14 марта 1935 года:

«Кстати, не можешь ли ты мне сказать, когда выпустят „Мольера“? Сейчас мы репетируем на Большой Сцене. На днях Горчакова оттуда выставят, так как явятся „Враги“ из фойе. Натурально, пойдем в Филиал, а оттуда незамедлительно выставит Судаков (с пьесой Корнейчука…)»[170].

В этом отрывке уже сама форма обращения к не имевшему никакого отношения к МХАТ П. С. Попову с вопросом «когда выпустят?» носит иронический смысл. К тому же это словечко – «явятся»… Булгаков явно относился к горьковской пьесе без должного пиетета. Что же касается «Мольера», то здесь действительно все шло не гладко. Как свидетельствует дневник Елены Сергеевны,

«… 15-го [мая 1934 года] предполагается просмотр нескольких картин „Мольера“. Должен был быть Немирович, но потом отказался.

– Почему?

– Не то фокус в сторону Станиславского, не то месть, что я переделок тогда не сделал. А верней всего – из кожи вон лезет, чтобы составить себе хорошую политическую репутацию. Не будет он связываться ни с чем сомнительным!»[171]

И почти через год, 5 марта 1935 года:

«Тяжелая репетиция у Станиславского. „Мольер“. М. А. пришел разбитый и взбешенный. К. С., вместо того, чтобы разбирать игру актеров, стал при актерах разбирать пьесу. Говорит наивно, представляет себе Мольера по-гимназически. Требует вписываний в пьесу»[172].

Через два месяца, 15 мая 1935 года Булгаков пишет своему брату Николаю Афанасьевичу в Париж:

«Ты спрашиваешь о „Мольере“? К сожалению, все нескладно. Художественный театр, по собственной вине, затянул репетиции пьесы на четыре года (неслыханная вещь!) и этой весной все-таки не выпустил ее. Станиславскому пришла фантазия, вместо того чтобы выпускать пьесу, работа над которой непристойно затянулась, делать в ней исправления. Большая чаша моего терпения переполнилась, и я отказался делать изменения. Что будет дальше, еще точно не знаю»[173].

Зато 11 или 12 июня Немирович-Данченко направляет Горькому очередную телеграмму: «Дорогой Алексей Максимович, рад сообщить Вам об очень большом успехе „Врагов“ на трех генеральных репетициях. На последней публика поручила мне послать Вам ее горячий привет. Все участники и я испытывали глубокую радость в этой работе и теперь счастливы ее великолепными результатами. Немирович-Данченко»[174].

Через неделю вдогонку телеграмме в тот же адрес пошло письмо, в котором Немирович-Данченко, явно чуя «цвет нового времени», сообщает: «После трех генеральных репетиций мы сыграли „Враги“ 15-го числа, обыкновенным, рядовым спектаклем, взамен другого („У врат царства“). Мне хотелось показать Иосифу Виссарионовичу до закрытия сезона и до обычной парадной премьеры (выделено мною. – А. Б.) <…>. Рад Вам обо всем этом рапортовать»[175].

И, как в насмешку, – «…МХАТ, вместо того, чтобы платить за просроченного «Мольера», насчитал на М. А. – явно неправильно – 11 800 руб.»[176]. Эта запись сделана Еленой Сергеевной 28 января 1936 года, когда «Враги» победоносно шли уже целых полсезона.

Буквально через две недели после этой записи Елены Сергеевны, 4 февраля, Немирович-Данченко пишет Горькому: «…Должен признаться Вам, что с работой над „Врагами“ я по-новому увидал Вас как драматурга. Вы берете кусок эпохи в крепчайшей политической установке и раскрываете это не цепью внешних событий, а через характерную группу художественных портретов, расставленных, как в умной шахматной композиции. Мудрость заключается в том, что самая острая политическая тенден…» – Господи, хватит – этому конца нет! Каково же было Булгакову знать все это!..[177]

Но вот, наконец, 5 февраля Елена Сергеевна записывает: «…после многочисленных мучений, была первая генеральная „Мольера“, черновая <…> Великолепны Болдуман – Людовик и Бутон – Яшин <…> Аплодировали после каждой картины. Шумный успех после конца. М. А. извлекли из вестибюля (он уже уходил) и вытащили на сцену. Выходил кланяться и Немирович – страшно довольный»[178].